Александр Уваров - Михалыч и черт
— Иваныч, может — через забор лучше? — предложил осторожный Безруков. — Тут овраг то прямо за забором начинается. Махнём — и мы там. А? А то ведь, сам знаешь, тут по разному бывает…
— Да не дрейфь ты, Петрович! — досадливо отмахнулся Кошелев и, смахнув с рукавов налипший снег, решительно пошёл к калитке. — Чисто тут. Сам, что ли, не видишь? Что мы, и дома у себя прятаться должны? Да не дождутся, суки! Вот ведь, чёрт, снег то липнет… Холодный я, вот он и не тает… Был бы жив — таял бы и стекал… Вот ведь херня то какая…
«И чего чёрта поминает?» подумал неодобрительно Семён Петрович. «Накличет ещё…»
Поведение Дмитрия Ивановича казалось ему совершенно безрассудным (впрочем, Дмитрий Иванович и в иных ситуациях вёл себя подобным же образом, от опасности не уклоняясь, и даже напротив, словно бы даже специально её выискивая), и пошёл он вслед за ним лишь из чувства долга и чувства вампирской солидарности, хоть и благоразумие его шаг подобный не одобряло и весьма громко роптало, напоминая, что никакая солидарность никого ещё от неприятностей на спасала.
Дмитрий Иванович прошёл калитку и почти уже был по другую сторону забора, как из кустов, что росли возле самой тропинки, с улыбкой широкой, открытой и весьма самодовольной, выбрался сторож.
Одет он был в коричневую куртку из плащевой ткани, с подкладкой на искусственном меху, толстую, но кургузую. Молния на ней была полурасстёгнута и задралась куртка при этом так, что самый низ её, скособочившись, стягивал живот где-то на уровне пупа. Куртка эта, дешёвая, нелепая, но надутая и вздёрнутая, словно флаг болталась она на тонкой фигуре сторожа.
Он широко развёл руки в стороны, словно бы желая обнять столь искренне и нежно любимую им кровососную братию и, сделав пару шагов, остановился аккурат посреди тропинки, преграждая путь Семёну Петровичу.
Потом (заметно покачнувшись) сложил руки на груди и голосом громким, но нетвёрдым, обернувшись вслед прошедшему вперёд Кошелеву, крикнул:
— Эй ты там!.. Куда пошёл?! А ну назад! Назад, еб. ть вашу маму!
Дмитрий Иванович остановился резко, словно налетев с ходу на какое-то невидимое ограждение, потом столь же резко развернулся и подошёл к сторожу, выступая при этом медленно и чётко, будто даже печатая шаг.
Оглядел его, проводя взглядом с головы и до ног, словно бы оценивая мысленно значимость столь необычной фигуры и её место в общей системе мироздания.
Потом Дмитрий Иванович оскалил клыки и самым радушным образом улыбнулся.
— Это ты мне кричал, х. есос сопливый? — протяжно и даже как-то ласково спросил он сторожа.
Семён Петрович, сообразив, что то самое несчастье, которого он так опасался, прямо сейчас на его глазах и начнёт происходить и опасения его начнут сбываться с самой неприятной полнотой и пунктуальностью, подошёл в сторожу вплотную и голосом самым задушевным (на который только мог быть спосбен вампир его стажа и положения) произнёс:
— Мил человек, чего тормозишь то? На праздник мы идём, никого не трогаем. И пустые мы. Чего взять то с нас? Чего злой такой? Замёрз, небось?..
— Это ты кого х. есосом обозвал?! — ещё сильнее качнувшись и уже с явной угрозой переспросил сторож.
— Тебя, кого ж ещё, — словно бы даже удивляясь непонятливости сторожа, охотно пояснил Дмитрий Иванович. — А ты на кого подумал?
И, принюхавшись, добавил:
— Да ты, сопливый, и наклюкался к тому же! Работничек хренов!
— Да это ж Колька, он на восточной аллее дежурит! — воскликнул Семён Петрович (в глубине души действительно порадовавшись, что вспомнил таки имя вредного сопляка, что устроился на работу сторожем недели три назад, но успел уже надоесть местной инфернальной братии своими затяжными запоями и сверхъестественным нюхом на поживу).
— Кому Колька, кому Николай Фёдорович, — важно заметил сторож. — А для мудаков, вроде вас, вообще царь и бог. И высшее начальство. Так чё ты мне сказал, я не понял?
— Оглох, в кустах сидючи, начальник? — с явной издёвкой спросил Дмитрий Иванович. — У меня такие начальники сортиры до дембеля пидорасили. Щенок ты, Николай Фёдорович!
— Так, понял, — резюмировал сторож, как будто и впрямь уяснив для себя всю сокровенную сущность Кошелева и потому враз потеряв к нему интерес. — Ну, ступай тогда, отец. С тобой завтра поговорят… Хорошие люди с тобой поговорят… Давай, родной, уёб. вай.
— Слышь, Иваныч, — поспешно заговорил Семён Петрович, — ты и впрямь… иди, что ли… Ты ж быстро ходишь — не успеваю я за тобой. Чего ты вправду… Не зли ты парня, продрог он…
— Ты, Петрович, в иных ситуациях прямо как говно себя ведёшь, — усмехнувшись, сказал Кошелев.
И, развернувшись, пошёл прочь.
Уходя же, добавил:
— Ладно, козёл… И с людьми твоими…
Сторож поманил пальцем Семёна Петровича и, дождавшись, когда тот подошёл вплотную к нему, притянул его полусогнутым пальцем за ворот рубахи и задушевным голосом сказал:
— Вот из-за таких то гоношистых всю ваши братию и гнобят… И гнобить будут! По уму ведь жить надо, правда?
— Святая правда, — искренне согласился Семён Петрович. — Понимать друг-друга надо, сочувствовать…
— А вот это не п. зди, — важно заметил сторож. — Так я тебе и поверил, что ты мне сочувствуешь. Ну ка, добрый ты мой, пакет то показывай!
«Эх, с Иванычем надо было уходить» подумал Семён Петрович. «Теперь уж точно обчистит. Зря я Иваныча разозлил, с ним надо было уходить».
И, вздохнув обречённо, раскрыл пакет.
Сторож с деловитым видом достал откуда-то из внутреннего кармана ручной фонарик и лучом узким и резким посветил вниз, поводя неспешно и ощупывая внутренности пакета.
Словно прошитые рентгеном, мелькнули тени и контуры крошёных куличей, яиц, пакета с пасхой творожной и, самое страшное, выхватил луч безжалостный и початую бутылку водки.
— Ну вот, — совсем уже добродушно сказал сторож, — не зря мок сегодня, не зря. Ну, доставай, батя, поллитру то. На могиле небось сп. здил? Эх, мародёры вы, кровососы, кол вам в сраку! Мародёры!
— Да мужикам несу, — вяло попытался было возражать Семён Петрович, — не надо бы уж так… А? Да и немного тут…
Сторож, вскинув фонарь, луч слепящий в глаза Петровичу направил, словно врезал наотмашь этим лучом.
— И ты в. ёбываться будешь, как дружок твой? — спросил он и в голосе его послышалось Семёну Петровичу грозное шипение. — Его завтра уроют — и ты туда же захотел?
— Да я… — продолжил было Семён Петрович.
— Головка от х. я! — оборвал его сторож.
И тут же, приглядевшись, воскликнул:
— Еттит твою! Да ты ж в кровище весь! Да… точно… Потёки кругом! И, небось, у другана твоего та же х. йня творится. Так или нет? Так! Жалко, на рассмотрел я его. Но ничего, завтра его по ниточке осмотрят. По косточке!
И, заводясь, закричал:
— Кого завалили, суки?! Говори! Быстро!!
— Бомжа, бомжа, — поспешно сказал Семён Петрович и, сунув руку в пакет, вытащил бутылку, — клянусь, бомжа местного. Хошь, прям сейчас тело покажу. Коля, правду ведь говорю!
И, протягивая сторожу бутылку, добавил:
— Пропустил бы ты меня? Заждались меня уж… Охота тебе из-за бомжа крик то поднимать?
Сторож зубами вытащил пластиковую пробку, которой была заткнута бутылка, принюхался, взболтнул её — и отпил длинным глотком, далеко запрокинув голову.
Вытер губы тыльной стороной ладони, подумал, взвешивая лишь одному ему известные обстоятельства и, наконец, сказал:
— П..здуй. Свободен…
Потом, качнувшись пуще прежнего, снова полез в кусты.
Семён Петрович, в чувствах растрёпанных и в печали великой, покинул пределы кладбища и вышел в чистое поле.
Поле, честно говоря, чистым не было. Разве что привычки ради можно было так сказать, потому только, что принято поля называть чистыми. Возможно, когда то они и были чисты.
Но то поле было классическим пустырём городской окраины, со всеми сопутствующими подобным местам атрибутами: ямами и оврагами, часть из которых заполнена была мутной, коричневой и грязно-жёлтой водой, часть — мусором, а часть — просто зияла в земле, как и подобает зиять заброшенным провалам. Были, кроме того, кучи пёстрого мусора, который в полном беспорядке раскидывался ветром по бескрайним пустынным просторам. Были склоны бугров и невысоких холмов, сплошь поросшие непроходимым бурьяном и чертополохом, верхушки которого торчали всю зиму даже из-под самых высоких снегов (к весне же стебли становились хрупкими и ломкими и крошились при малейшем нажатии, отчего продиравшийся сквозь них путник слышал лишь беспрерывный хруст и треск вокруг себя). Были там и мачты ЛЭП, что виднелись вдали, где-то на другом конце поля. И бегущие огни машин, что непрерывным потоком шли по трассе, что и отделяла пустырь от начинавшихся прямо за трассой пригородных посёлков.
Автотрасса проходила очень далеко от стен кладбища, даже дальше, чем линии ЛЭП, и потому была она для местной вампирской братии видимой границей всей их Вселенной, окоёмом мироздания.
