Философия футуриста. Романы и заумные драмы - Илья Михайлович Зданевич
– Триодин, оставьте кого-нибудь на моем месте, я бегу с вами.
– Нет, оставайтесь, слышите. Вы же видите, что никого со мной нет, да и разве кто-нибудь может додуматься до такого купального великолепия в подобную промозглую ночь. Прощайте.
И он бросился бежать, прижав локти к бокам и увлекая за собой воздушную свиту.
Бедный Ильязд. Ему так хотелось быть поближе к делу, кричать, передавать приказания, суетиться, а приходилось сидеть у моря и ждать погоды. И опять события будут переливаться вдали от него.
Ночь продолжала распускаться. Теперь ее превращения уже не были безгласными и бесцветными, но шорох, говор, топот и крики, и отсветы и блеск, и перемена цветов сделались внятными и продолжали делаться внятными все более и более, и внимание Ильязда и его несчастные мысли – все было отвлечено от Триодина и событий предполагаемых и направлено в сторону ночи. “Несчастный, несчастный, трижды и сколько еще раз несчастный, беги, действуй, ломис”, – вдруг вырвалось у Ильязда, но его вопли растворились и потонули, смятенные неумолимо наступавшей на него ночью. Как ни решай, а только тебе и остается, что шорох и всплеск, и отсвет, полумрак и полусвет, упадочная игра. Жизнь, катись с грохотом, в себе унося счастливых. У несчастного подошвы из войлока и обут он смертью. Он прислушивается не к выстрелам, не к воплям, не к треску пожара, он так же глух к громкому, как слеп к ослепительному. Он умеет улавливать только всплеск затихшего моря, которое еле-еле взбирается на песок. Он слышит лодку, которая плывет в воздухе и которой нет. Он видит прозрачную тень, в которой нет ничего, кроме воображения, и которая не то скользит, не то стоит и формы которой непостижимы. Но Ильязд увлечен тенью, и он шепчет, боясь услышать себя самого: “Синейшина”.
Синейшина приближался к Ильязду, выдвинувшись из ночи, словно он чуял того присутствие и знал достоверно, где тот находится. Казалось, что он бежал, но, приближаясь к Ильязду, замедлил шаги. “Вы узнаете меня?” – спросил он, подойдя вплотную.
Сегодня он был одет не турецким офицером и не русским, а военнопленным, как тогда на палубе, по-видимому, в тот же армяк и с той же заячьей шапкой. “Ну что, кто из нас выиграл? – снова спросил тот. – Вы давали на отсеченье руку. Принадлежит она мне теперь или нет?”
– Отсекайте ее, я сделал все, чтобы спасти ее, – пробормотал Ильязд и спохватился. – Но не можете ли сегодня вы меня угостить папиросой? Мне холодно и я устал.
Синейшина молча достал портсигар и протянул. Потом щелкнул зажигалкой. Пламя осветило его лицо, равнодушное, грустное, непостижимое. “Почему вы разделись?” – спросил он еще. Ильязд: “Я уже больше не помню”.
До чего удивительным было это свидание в безысходной тьме. Что за необъяснимое спокойствие и безучастность в такой решающий час?
– Вы можете отсечь ее. Вот эту, левую. Мне помнится, на пароходе, славное было плаванье, я вытянул левую РУКУ4-
– Да, кажется.
– Я это говорю не потому, что мне правой жалко. Но только мне кажется, что условия не совсем такие, какие мы предвидели.
– Именно, – пропустил Синейшина, вытаскивая из-под полы кинжал и освобождая клинок от ножен.
– Вы предсказали захват, или нападение, или покушение на насилие в отношении Софии, – Ильязд затянулся, – со стороны Христова воинства, русской Белой армии, вы это повторяли еще вчера.
– Правильно.
– Но нападают вовсе не белогвардейцы, а большевики.
– Большевики? – рявкнул Синейшина с нескрываемым удивлением и тревогой.
– Конечно, – продолжал Ильязд, закладывая ногу на ногу и сильно затягиваясь, – потому, если вы человек справедливый, вы оставите в покое мою руку.
Синейшина ничего не ответил тотчас. Видно было только, что он пришел в состояние сильнейшего возбуждения.
– Большевики, – повторил он, несколько раз нырнув и вынырнув из темноты, – откуда вы это выдумали? – и раньше, чем Ильязд приступил к продолжению своей наставительной речи, Синейшина поднял его на воздух и тряс с бешенством, крича: – Откуда вы это выдумали, мальчишка, надрать бы вам уши!
– Оставьте меня, вы меня еще, быть может, употребите от негодования?
Синейшина бросил Ильязда на землю.
– Глупая выдумка, – закричал он. – Вы думаете этим спасти вашу руку!
– Мне незачем ее спасать, потому что вы никогда не посмеете отрубить руку, которая кормила вас тогда на ужасной палубе. Или вы считаете меня, Синейшина, за круглого дурака? Чтобы я поверил, что вы сюда пришли за рукой? Вы пришли узнать об исходе моей поездки на острова. И вот заключение – это большевики.
– Большевики, большевики, – бредил тот.
– Ну что, теперь вы испугались, – заликовал Ильязд. – Христово воинство вам по плечу, а вот красное?
– Молчите, дурак, – обозлился Синейшина. – Разве понять вам когда-нибудь, в чем дело? – и он побежал под гору в направлении моря.
Ильязд потерял его быстро из виду, а потом тщетно пытался разобрать, бежал ли Синейшина вдоль берега или воспользовался лодкой. Отдаленный выстрел отвлек его внимание. “Начинается”, —добавил он вслух и вздрогнул, так как оледенелая рука коснулась его спины.
– Я пришел за тобой, мой сын, – упал на него голос Яи.
аслааблИчья
питЁрка дЕйстф
