Джон Кинг - Тюрьма (The Prison House)
Второй человек, показавшийся на улице, коренаст и приземист, он помогает управлять своей семейной булочной и в дополнение к своей диете получает регулярные передачи с хлебом и пирожными, надзиратели следят за количеством еды, оставляют себе излишки. Он выбегает из здания к дальней стене, разворачивается и возвращается, вертит лопатками. Булочника здесь любят, он веселит остальных своими неуклюжими манерами и своими шутками. На нем повис долг, и друг просит его сесть за руль машины, и он соглашается, и ему хорошо за это платят, так что он сможет на эти деньги выкупить свое имущество; но оборачивается так, что он – беглый водитель, принимавший участие в ограблении банка, он забыл повязать шарф вокруг лица, и через час его арестовывают. Суд предлагает освобождение в обмен на то, чтобы он выдал своих друзей, но он отказывается и остается в тюрьме на целых три года. Булочник – это парень, каждая ошибка которого оборачивается страшными последствиями, но он, похоже, не грустит, он всего лишь шокирован, а его булочная получила хороший контракт и теперь процветает. Я не знаю, что творится у него в голове, я доверяю Элвису и скудной информации, полученной от Франко. Без этих двоих я бы сошел с ума. Они спасли мне жизнь.
Солнечные лучи парят, а эти гуси должно быть, уже теперь летят над морем, они на пути в Африку или, может, в Аравию, и с предвкушением жду завтрака, жужжащее утро заканчивается так же, как и первое утро, черный дрозд поет, как соловей, в той другой жизни, в собрании молящихся. Я пытаюсь вспомнить, как я в первый раз пошел в начальную школу, но это было очень давно, но хотя картинка размыта в моем подсознании, ощущение осталось, я был взвинчен, но также вдохновлен, и я заставлял себя быть сильным, для каждого пятилетнего человека это серьезный поступок. То же самое происходит с людьми здесь, со всеми этими Элвисами и Франко, Джорджем и любителем шахмат, серьезным философом, и Булочником, прожорливым пончиком, и этими двумя шустрыми мальчишками, которые ведут себя так, как будто связаны невидимой нитью, – братья, или кузены, или просто близкие друзья.
Вслед за Булочником на улицу выходят круглощекие бандиты из полицейской камеры; пуза, набитые кебабами, похудели после четырех недель тюрьмы, лоснящиеся штаны мешковато висят, куртка стала велика в плечах, волосы все также блестят черным, обрамляя осунувшиеся лица. Они топают до ворот, разворачиваются; теперь их цель – дойти до противоположной стены, они снова разворачиваются, возвращаются к воротам, со скрипом топают по асфальту и по выбоинам с гравием, освобождаясь от оцепенения; и в их порывистых шагах чувствуется сила, та сила, которой не хватает Булочнику, он тащится им наперерез, но, конечно же, избежит столкновения. У этих гангстеров склоненные головы, как будто они оживленно о чем-то толкуют; и ко мне возвращается одиночество, я оторван от своей культуры, и я не могу пообщаться с кем-то, кто говорит на том же языке и у кого такое же чувство юмора, по большей части, связь с культурой значит столько же, сколько и слова вообще. Я могу общаться с Элвисом и Франко, но это не то. Я не жалуюсь, я не могу представить, что бы было, если бы не они, просто знаю, что это было бы очень плохо.
Булочник прогуливается легким шагом, и я представляю, как он посыпает пудрой пирожные, медлит, вынимая из печи хлеб, погружает палец в шоколадную глазурь, и оттого, что у него есть семья, и она так близко, его заточение становится еще более мучительным. И то же самое у Франко. Его ждут в итальянских Альпах, письма приходят каждую неделю, после того, как его освободят, он вползет в это тихое пристанище и сможет спрятаться там на весь остаток своих дней. Легче таким, как я и Элвис. Никто не знает нашего положения и немногие захотят узнать. Бандиты есть друг у друга, и они любимы в этих стенах, и получается так, что они не отпетые злодеи, просто местные мошенники, продавцы машин и фальшивых водительских прав, жестоким преступлениям они предпочтут яркие костюмы и дизель. Это натура ребят из корпуса С, и меня это устраивает; Булочник сворачивает с прямого пути, чтобы не попадаться им, а эти плюшевые бандиты демонстрируют чудеса слуха, заслышав, что ключ поворачивается в воротах, они бегут наверх за кружками. Булочник облизывает губы.
Ворота распахиваются, входит Шеф, его крошечный передник натянулся на пухленьком пузе, рабочая мозоль от насущной работы, два помощника пытаются справиться с огромной серебряной кастрюлей. Это котел Шефа, из него он разливает порции. Привычное зрелище – он слегка задирает нос, подчеркивая свою исключительность, но он не сноб. Это существенная часть заточения в Семи Башнях. Пятизвездочные хоромы по сдельной цене, забавная клиентура, с массой историй, рассказанных на экзотическом диалекте, а если душа пожелает, есть шанс отправиться па сафари. Шеф – необычный повар, когда он обслуживает людей, проявляются его лучшие качества, впереди него шествуют двое надзирателей – на случай, если вокруг Шефа столпится слишком много любителей пожрать. Для него это словно театральное представление, он сердится, если слишком настырный заключенный подойдет к нему до того, как он будет готов раздавать порции. Шеф – перфекционист, внимательно смотрит в котел перед собой, сдвигает его влево, потом слегка вправо, его ослы внимают каждому его движению, он осматривает свой священный черпак и отводит глаза от котла, сдувает с рукоятки пылинку, а потом этот большой человек поворачивается к своему эскорту и кивает. Надзиратель, держащий в руке колокол, поднимает его и начинает звонить, крышку котла снимают, из-под нее вырывается пар.
Булочник почти бежит к Шефу, настолько он воодушевлен. Мой рот наполняется слюной, я стою за ним, вдыхаю сладкий туман, дышу глубоко, впитываю в себя как можно больше доброты. Шеф смеется над остротой Булочника и предлагает вторую порцию. Они обмениваются любезностями, Булочник явно хочет смыться и приступить к завтраку, но он еще помнит о хороших манерах, добрый разговор – это вклад в будущее. Наступает моя очередь, и скромен и донельзя уважителен, Шеф погружает черпак в котел и, убедившись, что не пролил ни одной драгоценной капли, протягивает мне горячее молоко, действо заканчивается напыщенным жестом – рывком запястья. Я стою, не шевелясь, он смотрит на меня, раздумывая, что это может быть, кивает и снова погружает черпак в котел, наполняет мою кружку до краев. Он заслуживает уважения, ему нужно, чтобы его ценили и даже любили, и я благодарю его на его языке, а затем медленно разворачиваюсь и иду к уступу.
Люди выстроились в очередь, все больше парней выбегают из корпуса, а я, увертываясь вправо и влево, несу свое молоко, облака сгущаются и закрывают солнце, но это теперь не имеет значения. Я поднимаю кружку обеими руками, и тепло плывет по моему лицу, я вдыхаю запах сахара и крепче сжимаю кружку, чувствуя, как жар обжигает мои ладони, проникает в мои руки и течет по моему телу, а я просто держу кружку с молоком. Я воображаю, что пластмасса – это серебряный потир, и что я принимаю причастие, я обжигаю кончик языка, мягко дую на пенку и до того, как снова притронуться к молоку, отставляю его немного охладиться. Это чистейший нектар, самое сладкое молоко, которое я когда-либо пробовал в своей жизни. Если у тебя есть одна-единственная кружка со сладким молоком, то не надо бекона, и яиц, и колбасок, и грибов, и печеных бобов, и тушеных томатов, и кучи тостов с маслом, и галлонов крепкого чая, и бутылок с коричневым соусом, и томатного кетчупа. Чтобы заглушить привкус брома, Шеф вмешивает неимоверное количество сахара, поварята подслащивают горькую пилюлю. Это честный обмен. Сладкое молоко нам нужно больше, чем стоящий хуй.
В тюрьме человеку приходится меняться, и после первой же миски с супом он дотла сжигает свой нежный кишечник; мой желудок подстроился, и теперь я непритязателен во вкусах, на то, чтобы привыкнуть к этому, уходит несколько дней, теперь я ценю любую еду, теперь я люблю жир, которым от души поливают любое блюдо, эту ровную пленку, которой заполняется пустота, я жаден до всего, что может быть прожевано, оставляю только рыбьи головы и жестчайшие говяжьи жилы. Мы живем супом и тушенкой, плевочками мяса и рыбы, капустой и картошкой, водянистым рисом, который почти превратился в кашу. Самое приятное -это добавки, по две половинки буханки хлеба и по три вареных яйца каждую неделю, и мы можем все это съесть, когда захотим. Наши аппетиты уменьшились, и мы более-менее сыты этой пищей, в основном благодаря жиру, но мы остаемся слабаками, и мысленно, и физически. Что вполне на руку нашим тюремщикам.
Я изо всех сил концентрируюсь на каждом блюде, я избегаю разговоров и сосредотачиваюсь на поглощение пищи, я всегда недооценивал этот сложный процесс, и я стараюсь, чтобы эти три сладких момента каждого дня длились как можно дольше. Я глотаю молоко и сморю на очередь, гляжу, как парни склоняются и изучают содержимое котла, нервничают, выдыхают сигаретный дым и вертят в руках свои четки, стараясь избавиться от беспокойства. Они знают, что в котле еще достаточно молока, хватит и на второй заход, но все же они волнуются. Низкорослые и высокие, толстые и тощие, лысые и хайрастые, несколько стариков и подростков, народу из команды корпуса С в основном от двадцати до сорока пяти. Мы одеваемся в уличную одежду, в свободные куртки и пальто, которые быстро изнашиваются, на плечи накинуты одеяла, по асфальту скрипят потертые ботинки и кроссовки. Строй тянется к выгребной яме, вьющаяся змея из щетины и восковой кожи, склоненных спин и недвижных поз, опущенные головы и бегающие глаза, каждый человек ждет своей кружки с горячим молоком и того дня, когда его освободят.
