Философия футуриста. Романы и заумные драмы - Илья Михайлович Зданевич
161
Что могло быть своеобразнее русской молодости? Ее интересы и увлечения сильно разнились от оных, в других странах наблюдаемых, если не считать греха молодости, присущего всем молодым людям в одинаковой мере. Но тогда как онанизм в других странах явление одиночное и от товарищей скрываемое, здесь, напротив, он имеет2 вид соборного действа, кружковщины, – дрочили, чтобы не отставать от товарищей. Это первый столп ее увлечений. Другим столпом является православие, вопросы церковные, разговоры о боге и вере и о всем присущем, яростные и неистощимые, точно этим юнцам всем предназначено священство или монашеская одежда. Закон Божий – единственная наука, в которой они преуспевают в гимназиях, говение для них несравненно важнее экзаменов, и если они не тверды в таблице умножения, зато превосходно знают правила вселенских соборов. Но, сколь онанизм и православие не играют3 важную роль в быту русской молодежи, первое место по праву принадлежит поэзии.
Писать стихи было самое естественное занятие каждого в возрасте от пятнадцати лет. В этом возрасте каждый действовал еще за свой страх и риск. Но в следующем году уже приступали к организации поэтического кружка, который потом превращался в кружок поэтов, затем кружок разбивался на враждебные лагеря, раскалывался, возникали новые кружки и кружочки, журналы, сперва рукописные, делались печатными, словом, это была настоящая деятельная жизнь, поэты считались тысячами, удивительно было, если кто-нибудь не писал стихов, и не уметь отличить дактиля от анапеста было самым непростительным невежеством. Это поступательное движение продолжалось до тридцати приблизительно лет, прощай, молодость, онанизм, религиозность и поэзия одновременно4. И не только заурядные поэты переставали в один день быть поэтами. Нет, даже те, кому удавалось выдвинуться, обратить на себя внимание и прославиться, обязательно закрывали к этому возрасту лавочку или, перейдя его, немедленно исписывались и отныне влачили самое жалкое существование.
Неудивительно поэтому, что среди прочих сокровищ бежавшие в Константинополь с родителями и без оных юнцы принесли и привычку к стихотворчеству, и Цех поэтов, собиравшийся на улице Брусы5 и враждовавший с поэтическим кружком, собиравшимся на улице Пера и отличавшимся более левыми, в литературном, разумеется, только смысле, убеждениями6, – были оба такими же местами постоянного пребывания всех молодых людей и девиц, за исключением сбытчиков, презиравших поэзию и предпочитавших философию. И, когда история в Айя Софии неожиданно выдвинула на первый план личность Синейшины, иначе Белоусова, чувствительная молодежь первая отозвалась на это потоком поэтических произведений. Вместо набившей оскомину лирики – возрождение славянофильских возвышенных чувств. Вместо тютчевской лирики и растворения в природе – тютчевская политика и растворение в славянстве. Можно было бы наполнить тома чудесными образцами, в которых прославлялся на всяческие лады подвиг и смелость Белоусова. И вот, не будь стихов, о Белоусове поговорили бы и забыли. Но можно ли было с таким пренебрежением отнестись к прославленному музами герою? Разве названный в стихах героем может быть на самом деле не героем? И обильная сия литература заучивалась наизусть, переписывалась, умножалась, заставила на цеховых собраниях говорить о возрождении гражданской литературы, и в шуме литературных споров слава Синейшины поднялась высоко над византийским станом.
А что в это время делал Ильязд?
Правильный подзатыльник действительнее многих часов философии – положение, представлявшее <еся> истиной на следующий день. Побоище на празднике повергло ее7 в еще большую сонливость. Но эта затрещина, повторение той, полученной при въезде в Босфор, совершенно такая же, не только устанавливала тождественности Мумтаз-бея теперешнего и давешнего. Она также устанавливала тождественность Ильязда теперешнего и давешнего и действительность некоторых явлений. Затрещина чудодейственно отрезвила его от литературы. И теперь он держался с энергией утопающего за эту затрещину, за кусочек действительности, ею открытый, остерегаясь потерять нечаянно свалившееся сокровище. Он был более чем признателен Синейшине.
Несмотря на Рамазан, на общее возбуждение умов и на ловко разыгранную в Софии комедию, выступление Синейшины не возымело таких последствий, на которые он рассчитывал. Местные власти увеличили количество патрулей в Стамбуле, русские исчезли там из обращения, и только, никаких столкновений или нападений не было, и о появлении белого офицера, казалось, забыли с такой же быстротой, как о картонном параде философов.
Но, если бы даже долготерпение турок и их выдержка не оказались такими исключительными, Ильязд не мог бы остаться в бездействии и отказаться от путешествий в Стамбул. Насколько турки отнеслись подозрительно к выходке белого офицера и не поддались пока на истерику Мумтаз-бея, настолько в русской среде царило невиданное возбуждение. И это возбуждение, передаваясь Ильязду, вынуждало его теперь действовать, не откладывая.
Синейшина был героем дня. Его ответ на наглое выступление какого-то черкеса, основателя новой секты, ставящей священную войну и притворство на первый план, был воспеваем на тысячу ладов. Оказалось, что в Софии в тот вечер было еще немало других русских переодетых, и количество этих свидетелей росло по часам, и вскоре обнаружилось, что в Софии был чуть ли не весь русский Константинополь и весь этот город видел воочию, как Синейшина сумел посмеяться над турецкими угрозами, и эта смелость делала его отныне душой беженства. И не только уже философы, незначительное меньшинство, но и в самых разнообразных кругах только и говорили о нем, рассказывали о его жизни, приводили подробности из его детства, из его службы в армии, распространялись о его подвигах против немцев, о чудесах его героизма против австрийцев и так далее, и так далее. И хотя встречались рассказчики, уверявшие, что сведения о пребывании Белоусова в кадетском корпусе или корпусе пажей неправильны, так как в прошлом он всего-навсего присяжный поверенный, что нисколько, впрочем, не умаляло его в глазах рассказчиков, закоренелых интеллигентов, напротив, однако, в общем, несомненно было, что Синейшина, захоти он этого, мог бы безо всякого труда стать во главе русских беженцев и остатков Белой армии8. “Вот вождь, каковой нам надобен”, – был единогласный крик, вырывавшийся из беженских грудей. Но Синейшина не только ничего не предпринял в этом направлении, напротив, он оставался по-прежнему почти невидимым, неуловимым, может быть, призраком, и среди тысяч его восторженных поклонников едва ли можно было найти сотню лично знавших его, да и то, все ли говорили правду? Ильязд, разумеется, знал, почему Синейшина скрывается, попробуй он выступить на собрании или перед армией – не надо было бы срывать и бороды при таком акценте, но эта невидимость только возносила Синейшину еще выше, делала его богом, искусителем и еще черт знает чем в разгоряченном воображении российских оборванцев.
Конечно, в саду Ильязд поступил сгоряча. Но, если бы ему удалось
