Философия футуриста. Романы и заумные драмы - Илья Михайлович Зданевич
Когда вышеприведенные слова Лаврентия о убийстве стали известны каменотесу Луке и очередное собрание в кабаке во всем с Лукой согласилось (ваятель бесился от радости, вот когда изготовление надгробного камня ничем не задерживается), Лаврентия не схватили и даже не поставили в известность о возводимых обвинениях, но следователи, порешив держать открытие про себя, начали за Лаврентием слежку, чтобы убедиться, до чего этот человек злой волей насыщен и не допустить ее новых проявлений. Отныне каждый его шаг, всякое действие были на виду. Лаврентий работал ли – некто другой стоял рядом с надсмотрщиком, якобы досужий посетитель; спал ли – окно открывалось и кто-то осматривал комнату. Когда же молодой человек уходил охотиться в лес и на ледники, за его спиной от ствола к стволу, от скалы к скале перебегали тени. А так как в течение месяца ничего осудительного Лаврентий не сделал, то каменотес, старшина и прочие уверились, что наткнулись не только на отменного злодея, но и на хитреца.
Следователи предполагали, что Лаврентий делает лишь вид, что не замечает слежки и не знает о<б> обвинении, над ним тяготеющем. Действительно, Лаврентий был превосходно обо всем осведомлен и его слепота и глухота были напускными. И мог ли он, само чутье, не заметить настойчивой и грубой погони, которой предались односельчане. Неоднократно его подмывало выкинуть какую нибудь штуку, насолить преследователям, им пригрозить, требуя, чтобы его оставили в покое. Но Лаврентию казалось, что лучшая самозащита – притворство, и он продолжал, как ни в чем не бывало, держаться обычного уклада жизни.
На заводе Лаврентия не любили, несмотря на веселый нрав, силу и ловкость, на то, что он всегда, всюду, неизбежно бывал героем, на работе, на охоте ли, или в играх, пользуясь преимуществами в меру и никогда ими не щеголяя. Его страсть рассуждать, отвечать на всякое “да” двумя “нет”, доказывать, замашка никому не доверяться, не верить даже себе, и все это с долей хотя и скрываемого, но острого деревенского снобизма, вооружали против Лаврентия даже приятелей. Для всех он был порохом, только и ждавшим, как бы воспламениться. Если бы за ним числились откровенные грехи, их ему охотно простили; непокладистое™, гордости ему не могли извинить. Поэтому, сколь ни было увлекательно с ним охотиться (никто не приносил такую дичь, как он, и однажды приволок даже барса, зверя исключительно редкого и осторожного), Лаврентий не мог найти компаньонов; каким ни был хорошим запевалой, не составил хора. Он слонялся один, жил одиноко, рано расставшись с родными, но не становясь ни нелюдимым, ни диким. Напротив, в обхождении был светским, внимательным, играл в белоручку, и хотя на лесопилке его ценили, как наиболее умелого, доверия к нему не было, того и гляди бросит работу, которая не затягивает, и пойдет прочь. Удивлялись, как это до сих пор не сбежал в город, баловали.
Дезертирство, прикрепив Лаврентия к горам, опасения хозяйские устраняло, и для него должны были начаться новые, сладкие менее времена. Не успел он учесть этого обстоятельства, появились умозаключения Луки, и жизнь разом стала нестерпимой. Но как Лаврентий делал вид, что не замечает слежки, так и сохранял на лесопилке голову человека, который делает одолжение, что работает. Однако призвать к порядку его уже не решались, так как подозрения каменотеса перестали быть тайной добровольных следователей.
Через месяц после памятного сборища в кабаке, определившего содержание надгробного камня, посвящены в дело были не только вся деревня, но и весь уезд и даже далекий город. Поэтому, когда однажды вечером на площади против сельского управления и кабаков остановили коней несколько стражников, никто не спросил их, зачем они пожаловали, их ждали. Сопровождали они диковинный омнибус с двумя пассажирами: судебным следователем, уже настоящим, казенным словом, и его писцом. Эта публика, на поздний час несмотря, заставила сбежаться все население.
Обыкновенно обязанности приезжего следователя ограничивались формальностями, ибо приезжал он только на основании долетавших до города слухов о преступлении (его никогда не вызывали, местное население никогда ничего ни о чем не знало), и так как преступник улетучивался задолго до появления чиновника, действительно уходя в горы или скрытый кем-либо, то следователь опрашивал туземцев: старшину, кабатчиков и еще кое-кого, с кем охота ему была разговаривать; писец выводил что-то невообразимое на бумаге, под невообразимым опрошенные ставили кресты, кто два, кто три, следователь ночевал в управлении, предварительно знатно отобедав в обществе опрошенных, и на утро уезжал восвояси, чем дело и кончалось на вечные времена. Бывало даже, что после отъезда в кабаке с хохотом обсуждали присутствие отыскиваемого преступника в управлении, то, как следователь был особенно внимателен к оханьям преступника по поводу упадка нравов, как писец его излияния записывал особенно долго и как на обеде был избран преступник председателем попойки и привел присутствующих в восторг красноречием и стойкостью.
И на этот раз чиновник приехал, чтобы провести так же мило время, и не предполагая, что обстоятельства не такие. Заявление каменотеса Луки, что хотя убийство брата Мокия совершено и далеко отсюда, но преступник, мол, отлично всем известен и это, бесспорно, дезертир Лаврентий, было настолько невероятно, что следователь чуть не потерял сознание. Когда же Лука добавил, что преступник не успел скрыться, а сидит по соседству, стоит только перейти площадь и можно его схватить, следователь вскочил, закричал, что теперь этим делом заниматься поздно, что посмотрит завтра утром и Лука не смеет указывать, как надо поступать, что, мол, и так далее, выгнал всех из комнаты и пошел на пустой желудок.
Лука не солгал. Лаврентий, словно не замечая толпы, не думая удаляться, хотя и уверенный, что, вопреки всех понятий, его выдадут, заседал в кабаке, мирно
