StEll Ir - Ночной Полёт. Огнеплавкая лель

Смерть

Она пришла наконец-то, прекрасная и долгожданная . Как долго шёл я, чтобы встретить её. Я помню ещё, как всегда молил я отца о ней и убеждал, что есть силы и что нельзя уже мне без неё.

Прелестная незнакомка легчайше ступала навстречу мне, и дуновение ласкового ветра мягко трогало её воздушные одежды. Парк был исполнен света и тепла. Аллея, по которой шла она навстречу мне, по-видимому, снисходила откуда-то с небес. Как-то так было, не совсем обычно, но я помню, что очень хорошо.

Я был весел и беспричинно горд долю секунды тому назад. Я был покоритель, и я был вершитель. Я мог всё за мгновение до того. Я так смешно споткнулся, когда хотел смотреть в глаза ей, и я стал мал.

Я спросил, как зовут её, я предложил что-то обычное, я ещё что-то говорил, наверное, тоже не так. Она улыбнулась в ответ, и тогда я почувствовал, что я жив. И где-то далеко во мне был жив бог. И я понял, что нашёл своего бога.

Мы были вдвоём на солнечной аллее, мы были вдвоём в унёсшем нас кабриолете, мы навсегда остались вдвоём в большом, мягком и уютном номере первоклассной гостиницы.

Он был бездумен и весел. Он был прав, и его любили. Он долго видимо был.

Но пришёл срок и голос правящий мной отдал всегда короткое и никогда не подвергаемое сомнению распоряжение: «Пора!».

Я вышла на дорогу его последней любви. Покой, небытие и извечная мудрость были со мной. И я нашла его.

На дороге ведущей ко мне, он, юный повеса, не чувствовал страха, он был весел и горд. Но я знала, что уготовано ему наспредержащим. Я была сама собой, и я несла ему смерть…

Но когда поднял глаза он и так смешно споткнулся на ровной аллее, я прочла неведомое в глазах его. Не смогла ещё понять, но уже где-то далеко, где-то во мне родилось что-то тёплое и совсем ещё не моё.

Цель превыше всего и безвольно орудие противостоять руке направляющей.

Радость была извечна. Я только и жил-то для того, чтобы она пришла ко мне из не дававших покоя сиреневых снов.

Я верил в своё счастье всю жизнь и не верил сейчас, в миг, когда оно наконец-то пришло и находилось на расстоянии обнажённого прикосновения от меня.

Небесная незнакомка лишила меня дара речи, и я говорил что-то, но я был нем, и лишь взгляд мой тонул в её неземном очаровании.

Я был серьёзен и смел когда-то. Я был робок и нежен с ней. Только с ней ожил свет в душе моей. И только её бы согреть моим светом…

Комната была наполнена её красотой и моим счастьем. Я спал, тихий и забывший о себе, когда она пришла и коснулась моей души чудесным сном.

Это было прекрасно, это был конец света. Снежно-белые вершины поседевших от мудрости гор сошли к давно уже тосковавшим по ним кипучим безднам изнеженных морей. Они вошли в меня, и я почувствовал окончание мудрости и страха.

Самый лучший в мире крокодил

«А я играю на гармошке у прохожих на виду», поставил себе окончательный беспощадный диагноз большой крокодил с добрыми глазами. И поинтересовался у рядом присутствовавших:

- Извините, вы случайно чебурашку не видели? Тут вот где-то затерялся такой. Смешной.

Но как раз никто не видел, в те далёкие времена ещё не вошло в моду носить глаза на лице. Доисторические глаза находились большей частью по карманам, где они внимательно рассматривали со знанием дела свёрнутые шиши. И так было хорошо. Но большой крокодил выходил из вод чёрного Ганга и беспокоил и беспокоил собой. Со своим никогда ненаходимым чебурашкой.

- Ты бы нам спел чего-нибудь. Или сыграл. – отреагировала только на вечный вопрос крокодила птичка тари. – Сыграй, а? Кеш!

И тогда крокодил зарядил. С тех пор, как он потерял своего чебурашку он лабал так, что стонали привидения по древнерусским лесам. Попеременно. То от смеха. То от радости. И почему-то до слёз.

Это потом только случилось горько. Совсем потом, когда крокодил потерял ноги. У нас без ног ходила большая крокодила. Ничего страшного. Просто завтра была война. А он – крокодил, был, конечно же, её первейший и непременнейший участник. Не то что он драться любил, просто обидно было за умиравшие под танками цветы, да и жить-то оно было всё равно коли случилось так – что чебурашки нет. Вот и ушёл в завсегда первый эшелон.

Уходил как люди, а вернулся почитай что царём. Не пешком абы как, а с полнейшей доставкой, на руках сотоварищей. Не всякого царя так носила судьба, как несли его бережно фронтовые товарищи. А дальше им поделать ничего было больше нельзя. Они сложили крокодила большого безногого в уголку, подарили на память каталочку – на, живи... И ушли работать дальше на трудном фронте войны.

Зато потом случилась вольная жизнь. И крокодила часто встречали в послевоенных поездах, ползущего со своей гармошкой в проходах с боевыми походными песнями. Со своим баяном в земную жизнь. В пыль усталых избитых сапог. В долгую чашу всенародного терпения. Иногда он шукал чебурашку. Всё по-прежнему, по неопытному. Как будто его ещё можно было здесь найти. Иногда уставал и пил. По страшному, по истерзанному, по нездешнему. Но в тот день он был трезв.

В тот день он был не просто трезв, он был ярче солнышка. Светился и улыбался зачем-то весь, скакая на своей каталке по тротуарам восходящего города. Сегодня прилетел к ним волшебник, в голубом вертолёте. И бесплатно показывал кино. Про чебурашку. Такого крокодил не мог пропустить. Он всегда задолго ожидал прилётывания волшебника, не пил строго, месяцами, и в день показа с утра занимал место в первом ряду ихнего кина. Так было надо. Про чебурашку было всегда. И он спокойный скакал, как огневушка-поскакушка, в танце огня на смехокаталочке в тротуарной пыли до воробьиного чиха. Только там получился непорядок совсем.

Время было мирное и утреннее и можно было играть в мяч кажется что ли. Они и играли. Тогда мало было мячей, меньше чем инвалидов на каталках. Поэтому и играли не сильно задумываясь об рядом мире. Нормально себе играли и всё. А мячу поровну, что солнце, что грузовик. Он и поскакал. Смешна така дитёшка – пошла за ним. А грузовик был существо неостановимое и поэтому непорядок возник.

Улыбастый такой крокодил как раз скакал рядом, с каталкой своей. А оно не быстро, дитё тое, шло. Оно не знало, кто такой грузовик. У него дело, то ли за солнцем, то ли за мячиком.

Это несправедливо было всё. Как на той войне цветочки под танками и крокодил застонал. Ненадолго, а быстро совсем застонал, но больно как срывающаяся сама от себя пружина. Мысль хотела прийти, что вот он крокодил – и беспомощный. Глупый наскрозь. С каталкой своей. Только мысль позабыла в себя прийти. А крокодил, ему всё равно. У него давно чебурашки не было. А тут – чебурашка така. Только вот грузовик. Зачем-то непонятно зачем. Здесь не нужен был грузовик.

И тогда крокодил поскакал. На одно тонкое напряжённое мгновение вытянулся весь как был в струну. Словно вырос весь до недостижимой высоты когда-то бывших у него ног. Осмотрел с поднебесных высот ещё раз в мире бывшее, смешное, обрадованное. И прыгнул.

Так с ею прямо, с каталкой своею пристёгнутой и прыгнул. Отважный герой-космонавт. Он хорошо пролетел. Далеко.

Он шлёпнулся рядом с маленьким человечком, который шёл к солнцу. За необъяснимо глупым своим мячиком. Интересная получилась тучка. Тучка-летучка. «Малышня совсем», подумал ещё, когда уже смог бережно поставить сокровище то на тротуар. Глазами подальше чтоб от себя.

А сам прыгнуть он не успел. Да и то – не лягушка же, так без ног чтоб всё время скакать. Он остался там, под грузовиком. На каталке. У прохожих на виду. Не очень конечно смешной и они о нём плакали. Потому что он был всё-таки самый. Он необыкновенный был и самый… лучший… в мире… крокодил…

Они несли его бережно, как тогда сотоварищи с фронта, хоть он уже и не мог ничего себе поломать. И плакали сильно. Где-то внутри себя. Сердцами. Они принесли и положили спать его на самом высоком холмике, что был над городом. И поставили ему памятник. С гармошкой. На каталке. У прохожих на виду. Идут пионеры:

- Салют крокодилу!

Плывут пароходы:

- Салют крокодилу!

Летят самолёты:

- Салют крокодилу!

И ещё там восходит солнце, которое от души веселит крокодила и почему-то сильно напоминает ему детский потерянный мячик…

Выстрел

Улица была прямая.

И долгая, долгая, долгая. Очень.

По ней и летела. Пуля.

Лететь было хорошо и обязательно для чего-то - грустно. Она и летела себе. Пуля.

Ей то по хуй были - прохожие. У неё ведь всё-таки была определённая вполне. Понятная ей - цель.

К цели пуля летела на скорую, от оптимизма теряя безжалостно и совершенно себя. Ей было хорошо. И очень надо. Попасть.

Смерть в поклон всей улице несла егорушкин лакомый блинчик.

А цель посмотрела навстречу пуле в глаза, испугалась чего-то, наверное смерти, и ушла.