Заза Бурчуладзе - Растворимый Кафка (сборник)

Заза Бурчуладзе

Растворимый Кафка

Растворимый Кафка

Иногда я забываю, где у меня находится пизда…

Уже не помню, сколько моих ресниц съел Заза. Семнадцать? Двести шестьдесят четыре? Три тысячи восемьсот семьдесят девять? Или того больше. Да хуй его знает! Забыла. Забывчивость мне простительна. Помню зато четко, как в первый раз он велел мне придвинуться и, как пинцетом, подхватил большим и указательным пальцами с моего лица упавшую ресницу. Стало очень интересно, как он теперь с ней поступит. Стряхнет с ладони, как пылинку, вытрет о брюки или… Но нет, он ее съел. Положив на язык, тщательно прожевав, как что-то твердое и объемное. Бред какой-то!

– Ну, как, – спрашиваю, – а?

– Ммм, охуительно, – отвечает.

– Ну, раз так охуительно, тогда на тебе еще…

Впервые я увидела его в «Берлине»… Точней, мы вместе приехали в клуб на машине Куклы-Леванико, но по дороге словом не обмолвились. В «Берлине» торчали человек пятнадцать-двадцать, это считая сонного бармена, пару охранников и нас. Пыль столбом и сигаретный дым коромыслом, провонявший плесенью воздух, мерцающие кое-где в стаканах свечи, лазерные лучи, несколько утопающих в грязных креслах пар, и музыка – какой-то трэш-метал, чисто тбилисский кайф… Он стоял у бара один, курил, и его будто бы совсем не касалось происходящее, весь его вид говорил: «Абонент временно недоступен. Перезвоните позже». Витая в своих непонятных облаках, он наблюдал за тусовкой в клубе с лицом эдакой похуистичной гниды. На почти пустом танцполе дергались несколько зомби – то ли по инерции, то ли в угоду друг другу. Ни одного знакомого… Ни пидарасов, ни прошмандовок, потаскух и ебанашек. Только Месхи – отходящий от циклодола, в женских кроссовках, да Кукла-Леванико с взъерошенными волосами, как у удода, и мерзкой улыбкой, как у бурундука в рекламе колгейта. Ну, и Заза, конечно…

– Не танцуешь? – спросила я.

Он не ответил, только пристально взглянул мне в глаза… Но тут же сам заметил, что никогда никому прямо в глаза не смотрит. Намекал, должно быть, что оказал мне великую честь. Охуеть, какие понты!

Из «Берлина» ломанулись к Жгенти. Какой же беспросветный должен быть тухляк, чтоб поехать к Отто Жгенти. No comment. Но Жгенти в тот вечер взорвал мой мобильный. После миллиона пропущенных звонков и стольких же эсэмэсок мне все-таки пришлось ему ответить. Узнав, с кем я тусуюсь, он настоятельно зазвал нас в гости. Что же Жгенти мог предложить нам в три часа утра? Да то же, что и в любое другое время: водку, пиво, портрет его мамочки в молодости и безудержную депрессию. Ну, еще – Моррисси, без перерыва, до тошноты.

У него в гостях крутился какой-то тинейджер из Батуми (отличным телосложением, золотистыми кудрями и румяными щеками он напоминал древнего грека), влюбленный, кстати, вовсе не в Моррисси, а в Джима Моррисона. Жгенти это было пофигу. Да и сам парень не больно-то переживал по этому поводу. Впрочем, его покой не затянулся. Едва приехав, Заза с Куклой принялись выносить ему мозг. Да так, что не то что тинейджера, самого Католикоса – Патриарха всея Грузии могли б с панталыку сбить.

– Сиськи любишь? – ни с того ни с сего бросил вдруг парню Кукла.

– Да! – резко ответил ошарашенный парень.

– Женские или мужские?

– Ну, женские, конечно! – парень как будто даже удивился этому вопросу.

– Ну ты даешь! – отшатнулся от него Кукла.

– Да что за понт в женских сиськах? Нынче какой век-то? – подхватил Заза.

– А в каких же тогда понт? – попытался не растеряться мальчик.

– Мужские сиськи лучше! – разом огорошили его Заза и Кукла и в мгновение ока подняли майки. – Смотри, какие… Разве можно их не любить?

Месхи не вмешивался, цикладол отпускал, и он решил позабавиться с собакою Жгенти (она только того и ждала, течка властно требовала своего, и бедняга льнула к Месхи, как к родимой матке, и лизала его щеки, что твои чупа-чупсы). Месхи хватал ее на руки, оглаживал – старался как мог, короче. На экране телевизора, ясное дело, обливался потом Моррисси. Сжавшийся в кресле, вечно пьяный, вечно встревоженный и вечно же хмурый Жгенти одну за другой курил свои противные ультралегкие «Винстон», пытаясь при этом врубиться в тему (тщетно, разумеется). Ко всему прочему он подражал Моррисси, время от времени выкрикивая какие-то фразы из его песен, и выпускал изо рта легкий дымок, как простуженный дракон.

Мне все быстро остопиздело. Сидеть у Жгенти и так последнее дело.

Не знаю, с какой радости, но вдруг я спросила у Зазы:

– Нравится тебе Сорокин?

А тот, будто только того и ждал, сразу забыл и про Куклу, и про тинейджера, стянул вниз майку, мигом стер с лица глумливую улыбку, выпустил из ноздрей остатки сигаретного дыма и вновь вперился мне в глаза. Опять, думаю, не ответит, оставив мне гадать, что кроется за этими его взглядами.

– В общем, – ответил он, – да…

И все лыбится, главное, типа – ну, что, таки отважилась заговорить со всемогущим, ты, прах и пыль у моих ног?! Да в жопу меня поцелуй, придурок!

Очень я разозлилась, вот, думаю, сейчас заеду ему по морде, и даже рука уже поднялась, но что-то вдруг меня остановило. Пошла перечислять сорокинские романы да повести. Он за мной… Само собой вышло что-то вроде состязания: кто назовет быстрее и больше… Обнюхивались мы, как собаки, скорей даже внюхивались друг в друга, будто уже были знакомы… и только восстанавливали в памяти фрагменты давних встреч. Впрочем, об этом позже.

– Как тебе «Лед»?

– Да так… и да, и нет.

Бесполезный ответ, но мне почему-то понравился. Понтуется он так, что ли? Впрочем, если б тогда кто меня спросил о «Льде», я бы, сто процентов, так же ответила. Почему? Бля! Не знаю, как объяснить, но сдается, что это «и да, и нет» стало тем единственным точным ответом, что сблизил меня и Зазу… Как бы увенчал собой сумму всех прочих совпадений, нашу готовность к встрече и наличный опыт, но эдак уже и до говнофилософии недалеко.

Кстати, сам Сорокин быстро исчез из беседы. Зато с нами остался «лед» (в абстрактном значении этого слова). К сожалению или к счастью, именно «лед» оказался словом-ключом, осмыслившим нашу встречу. Да, вот еще… мне трудно будет объяснить хоть что-нибудь тем, кто не читал означенного романа. Но здесь и сейчас самое главное не это. А то, что между нами возникло нечто нас связавшее, и ничего в этом особого нет, не «лед», так другое слово нашлось бы. Ведь нашлось бы?

Посиделки у Жгенти, как всегда, нагнали тоску и сонливость. Сначала у Куклы сузились глаза, как у кота, и он заворчал: хочется спать, поехали отсюда. Батумского тинейджера меж тем довели до такого состояния, что он был готов впиться в соски не только всех присутствующих, но и самого католикоса-патриарха всея Грузии. На телевизор никто уже не смотрел; правда, там и от Моррисси уже ничего не оставалось, кроме атласной рубахи да лужицы пота. Доволен был разве что только Месхи: сучка в течке с таким напором и упоением лизала ему лицо, что чуть было не стерла его совсем так, что даже родная мать не узнала бы…

Снова едем в машине Куклы. Снова дорога. Ночной Тбилиси. Вот-вот рассветет. Кукла и Месхи спереди. Месхи почти спит, глаза его сомкнуты, голова опрокинута на спинку сиденья, но вид в целом довольный. Пребывание у Жгенти не прошло для него даром – то и дело ни к селу ни к городу он выкрикивает отчаянным голосом цитаты из песен Моррисси. Не отстает от Месхи и Кукла, он пришел в себя и периодически выдает свою фирменную фразу: «Everybody dance now!» – умудряясь при этом объезжать ямы, резко выворачивая руль, хотя время от времени ямы все-таки подкатываются под колеса. Нас трясет, как в одной большой колыбели, и не как на городских улицах, а как на деревенских проселках…

Мы с Зазой рядом на заднем сиденье. Ни слова не произносим. Скромничаем? Да какое там! То, что я по своим моральным, физическим и интеллектуальным показателям не принцесса, это ok, но ведь и у него на лбу написано, что он за мозгоеб, да и не дурак к тому же. Думаю себе: и чего ты, дура, подкатываешь к этому писаке, как последняя блядюга? Думать думаю, а взгляда от него не отвожу. Чую, он это заметил, но не подает вида, с сосредоточенностью туриста вглядывается в город, будто впервые видит его.

Безлюдная улица Нуцубидзе: ямы, рытвины, кочки, – улица Кавтарадзе: своры собак на свалках, – Ваке-Сабурталинская дорога: игры теней, метанье бомжей, мельканье лунатиков и неприкаянных по мостовой, – проспект Чавчавадзе: никогда не отрывающий от себя стоп прохожих, – улица Меликишвили: мерцающие дорожные знаки, патрульные машины, желтый отблеск на куполе темного «Макдоналдса» и ярко светящаяся красная «M» над метро «Руставели», – спуск Элбакидзе: мертвый «Берлин», – мост Галактиона Табидзе: кто-то замерший и присмиревший опирается о перила, хочет то ли сигануть в воду, то ли пустить по теченью реки свои грустные думы, то ли поэт, то ли геометр… У ног его желтая собака с глубокими, прекрасными, огромными глазами… И наконец проспект Плеханова: высаживаем Месхи, – полусонный-полувозбужденный, выходя, он в последний раз бросает какую-то фразу из Моррисси, посылает нам воздушный поцелуй и не идет, а словно по воде скользит легкими стопами, плывет, как ладья, от нас к дому.