Император и ребе, том 1 - Залман Шнеур
Постанывая от старости и боли в сердце, он открыл цепочку на заслонке и вышел, чтобы приготовить себя. Ему не надо было далеко идти — из темной комнаты — в темный коридорчик. «Кто богач? — спрашивает Гемора. — Тот, у кого аппетит близок к столу». Что-что, а такое «богатство» старенький аскет при всей своей бедности себе позволял. Все для того, чтобы не тратить понапрасну время, которое могло бы пойти на изучение Торы, чтобы ни с кем не встречаться просто так.
Не встречаться ни с кем ему удавалось. А вот экономить много времени — нет. Из-за того что гаон день и ночь сидел на одном месте, он, ни про кого не будь сказано, страдал от сильных запоров и еще от одной еврейской болезни.
Чтобы не прислушиваться к собственным страданиям и не тратить время на ерунду, он наизусть, по своему обыкновению, пролистывал в своей необычайной памяти и повторял про себя те «посторонние науки», которые жадно изучал, когда у него еще было время. Он твердо придерживался мнения, что Тора — источник всех наук на свете, но ключи к ней надо искать в «посторонних науках». Без грамматики, без дробей, без астрономии и географических карт многие религиозные вопросы остаются неясными, многие законы — темными. Любое невежество в светских науках, — так он не раз говорил своим ученикам, — приводит к десятикратному невежеству в святой науке Торы.
Но, не владея никаким европейским языком, кроме пары десятков немецких слов, сам он был вынужден черпать свои познания в науках из наполовину высохших, засыпанных песком источников: из еврейско-арабской литературы[256] и из средневековой литературы евреев Испании. Все эти сочинения были написаны окаменелым древнееврейским языком, со странными сравнениями и выспренними фразами вместо точных терминов. Поэтому у его математики был привкус талмудической казуистики, астрономия больше походила на астрологию, а его познания в географии были очень схематичны.
Спустя семьдесят лет после смерти Ньютона Виленский гаон не имел никакого представления о земном притяжении.[257] И, будучи современником Лавуазье, отца новой химии, твердо придерживался идей древнегреческой метафизики, сформировавшихся тысячи лет назад, — все в мире состоит из четырех первооснов: огня, воды, воздуха и праха земного.
Но и в хаосе старого и нового, выдумок и точных цифр ему постоянно помогали ясный ум и великое постоянство. При помощи двух этих весомых и острых инструментов он из всего прочитанного извлекал самое важное и полезное для понимания темных мест, попадавшихся в Танахе, в Талмуде и у комментаторов.
Чтобы распространять такие полезные знания среди тех, кто постоянно занимался изучением Торы, и просто среди евреев, любивших книгу, он много раз побуждал еврейских ученых своего времени, в том числе реб Боруха Шика из Шклова и Мендла Сатановера, переводить больше литературы по светским наукам на святой язык. Под его влиянием реб Йегошуа Цейтлин много лет носился с идеей основания еврейской академии и в известной степени реализовал ее, как только освободился от своих торговых дел с армиями князя Потемкина.
Однако Виленский гаон не ограничивался тем, что давал советы и распространял науку чужими руками. Не дожидаясь переводов научных книг, на подготовку которых уходили годы, он сам сочинил несколько учебников по геометрии, тригонометрии и алгебре,[258] трактат по астрономии, исследование о еврейском календаре, грамматический комментарий на трудные или ошибочно истолкованные слова Торы. Он никогда не позволял всего этого печатать, считая, что это излишне, а давал рукописи ученикам, чтобы они переписывали их каждый для себя и имели их под рукой, когда потребуется.
Не уважал он только одну науку, именуемую философией. Его всю жизнь раздражало, что она лезет со своими исследованиями в Божественность и веру — сферу, которая, по его мнению, не имела отношения к науке. Его раздражало даже то, что такой великий еврей, как Маймонид, всю жизнь старался подогнать заповеди Торы под идеи Аристотеля и, таким образом, внес в свой трактат «Море невухим» много нечистых комментариев.
3
Меньше, чем обычно, гаон пользовался в этот день своим «свободным временем», чтобы думать о науках, стоящих вне Торы. Он сегодня и так сильно задержался. Но чтобы хоть чем-нибудь занять голову и не прислушиваться к своим страданиям, он углубился в математические софизмы и головоломки, которые ни в коем случае не могли быть решены ни алгебраически, ни геометрически. Например, как превратить круг в квадрат или скрестить две прямые, не создавая углов.
И вдруг в этой туманной путанице блеснула светлая искра, будто пророчество явилось. Гаон подумал, что сама по себе мысль о невозможности чего-то есть начало возможности, а поиски пути уже сами по себе путь. И ведь ни одно животное не способно думать о подобных вещах. Только человек. Наверняка, намного большие загадки еще раскроет в будущем человеческая мудрость… Что тогда?
Пока гаон вот так нарочно занимал голову посторонними мыслями, чтобы не думать о Божественном, на Синагогальном дворе трое евреев в высоких сподиках и с палками с серебряными набалдашниками в руках задрали вверх, к верхней комнате гаона, свои важные бородатые лица и тихо говорили между собой:
— Хм… Все еще закрыто? Не сглазить бы!
— Совсем забыл весь мир.
— Может быть, Боже упаси, не совсем?
— Сразу видно, что вы не местный.
— Это лучший знак, что наш учитель Элиёгу здоров…
— Но такое дело нельзя откладывать! Пинская община прислала меня…
— Пока он занят изучением Торы? Боже упаси. Он может разгневаться.
И тут как раз открылась одна ставня верхней комнаты. Дрожащая старческая рука оттолкнула ее, и желто-зеленый чепец мелькнул в свете солнца.
— Раввинша, — пронесся между евреями шепот. — Раввинша…
— Ну, слава Всевышнему! Значит, через час уже можно будет к нему подняться…
— А сразу нельзя?
— Боже упаси. Наш учитель Элиёгу себя готовит.
— Что значит «себя готовит»?
— Это значит… что омовение рук занимает у него намного больше времени, чем у кого-нибудь другого — еда и питье.
