Кальман Миксат - ИСТОРИЯ НОСТИ-МЛАДШЕГО И МАРИИ TOOT
— Нет, нельзя, — ответил Михай Тоот, и лицо его побагровело, как гребешок у петуха. — Меня это тоже разозлило, в ближайшее же время я заставлю этого жулика Клементи описать все так, как было в действительности. Это ведь самое малое. Впрочем, за хорошие деньги Клементи даже правду способен написать. Совершенно испорченный человек.
— Ладно, ладно, милый муженек, — теперь кротко проговорила она (ох, как переменчивы эти женщины), прижалась к нему, положила руку на плечо, — но ведь если люди верят газетам, то какому сообщению они поверят — первому или второму, — зависит от них. Подумай-ка, насколько лучше опровергнуть газету по-другому. Чтобы эти спесивые, гордые господа, эти надутые дамы в пышных нарядах собрались в один прекрасный день сюда, в наше поместье, и их бы видел народ в деревнях, который высыплет, выбежит на шум звонких упряжек к воротам или в садики, и люди станут говорить друг другу: «Куда они едут?» — «Да на свадьбу в Рекеттеш. Ференц Ности на Мари Тоот женится», И нам, и Мари удовлетворение. И еще тебе скажу кое-что, милый ты мой старик. Если уж ты так не выносишь бедного Фери, не будем отпускать Мари из дому. Пусть только они обвенчаются, пусть он даст ей свое имя, а потом идет себе с богом, а коли исправится да расположение твое заслужит, годы испытаний с честью выдержит, то вернется или исчезнет навсегда, — ну, кинешь ему пару тысяч форинтов, если тебе так заблагорассудится, словом, можешь делать все что угодно, но теперь пусть они обвенчаются. У меня только одно условие, — чтобы на этот раз мисс не сидела за нашим столом, ты ведь помнишь желтое платье госпожи Хомлоди, в котором она однажды была у нас…
— Нет, не помню, Кристина, и оставь ты в покое желтое платье. Твои доводы на меня очень подействовали. Поди ляг спать, Кристина. Я должен над этим подумать. Мне казалось, что меня нельзя поколебать. Я думал, что все взвесил. А вот, оказывается, нет. О своем решении я скажу тебе после,
И снова два дня и две ночи вертелся токарный станок: Михай Тоот обычно размышлял под его гудение. На третий день рано утром он позвал жену.
— Ничего не выйдет, — сказал он. — Пораскинул я умом, обдумал со всех сторон — нельзя. Если б мы жили вечно, другое дело. Но так как это невероятно, стало быть, нельзя. Я ненавижу имя, которое стало бы именем моей дочери, но это еще как-нибудь проглотить можно. Однако мне ясно видно будущее. Этот господин станет пользоваться и злоупотреблять правами мужа, тянуть деньги с бедняжки, а после нашей смерти отнимет у нее все. У Мари доброе сердце, она постоянно станет обелять, спасать имя, которое носит, а ее неотвратимо будет засасывать это болото. Ты успокойся, Кристина… Мне известно, что вчера ты была в Воглани, и вогланьская владелица подзудила тебя, но из этого дела ничего не выйдет.
— Это твое последнее слово?
— Самое последнее. Ради твоего тщеславия я не пожертвую своей дочерью.
Начиная с этого дня госпожа Тоот больше не плакала, с сухими глазами расхаживала по дому, но если бы кто-нибудь наблюдал за ней, то заметил, что это, пожалуй, тревожнее, чем когда она рыдала, ибо в глазах ее поселилось странное, жесткое, ледяное выражение. И голос у нее изменился, в нем не было ни повелительно-властного оттенка, ни бесцветной будничности. Она говорила медленно, протяжно, елейным тоном, словно пробуя слова на вкус, и притом не ела вовсе и по возможности избегала Тоота. Она хлопотала, возилась, все время была занята чем-то, но впечатление создавалось такое, будто она куда-то собирается. Перекладывала белье из одного шкафа в другой, перерыла ящики с письмами, некоторые бумаги сожгла, другие сложила, перевязав ленточками разных цветов. Вынимала свои платья, виклеры, делала относительно них какие-то замечания, распоряжения. Это пусть Клари достанется, а то — служанке Борче, она синий цвет любит. Вот эти несколько кусков полотна разделите между батраками, когда меня не станет. Ведь как знать, когда господь к себе призовет. Не забудьте, что я говорила. Пуговицы с моей венгерки отошлете супруге его преподобия, они ей очень нравились. И пусть все будет так, как я велела. А то, заранее предупреждаю, я вам являться стану!
Все это, правда, не воспринималось с той же верой, как Священное писание, однако поведение ее бросилось челяди в глаза. Впрочем, Михай Тоот заметил только, что жена больше не плачет. Ну и слава богу! Сейчас она еще обижается на него, это ясно, но не беда, посердится, посердится и остынет. Господь добр, все, в конце концов, войдет в свою колею. Бог даст, перемелется — мука будет.
Чтобы освободиться от царившего в доме мрачного настроения, он целыми днями бродил за околицей с ружьем. За людское зло пришлось расплачиваться своей шкурой бедным зайцам. Если полдень заставал его далеко, он не возвращался домой, а обедал в мезернейской корчме в обществе доктора Пазмара который однажды вдруг спросил его:
— Как поживают крысы у вас в доме?
— Какие крысы? — спросил Тоот.
— Я слышал, ваша милость, у вас в доме полным-полно крыс.
— Ни единой нету.
— Гм, — проворчал доктор задумчиво. — Плохо, коли нет.
— Вы сегодня все шутите, Пазмар, по-видимому, хотите меня рассмешить, но боюсь, теперь это вряд ли удастся.
— А я боюсь, что заставлю вас плакать.
— Но-но!
— Позавчера ко мне приезжала ее милость, ваша супруга и просила дать ей самого сильного яду.
— Моя жена? — побледнев, спросил Тоот.
— Да. Должен сказать, у меня сразу возникло подозрение. Лицо у нее было желтое, как воск, глаза блуждали. Я спросил, зачем ей нужен яд. Она пробормотала что-то насчет крыс, но судя по ее растерянному взгляду и замешательству, думает она о другом.
— О, боже мой, надеюсь, вы не дали ей яду?
— Разумеется, не дал, но, пожалуйста, будьте осторожны, женщины весьма хитроумны, когда хотят раздобыть что-нибудь в этом роде.
Больше Михаю Тооту ничего не нужно было говорить, он вскочил и помчался домой, не останавливаясь нигде, пока не предстал перед женой.
— Кристина, — кротко обратился он к ней, — я пришел тебе сообщить, что изменил свое решение.
Госпожа Тоот поглядела на него с недоумением: голос принадлежал Михаю Тооту, но не в его обычае было изменять свои решения. Это казалось непостижимым.
— Я был несправедлив, — продолжал господин Тоот. Госпожа Тоот положила молитвенник, который читала, держа в руках, но ничего не ответила, она все еще сомневалась.
— Решая, что делать, я исходил из неверного взгляда, будто Мари принадлежит исключительно мне, но ведь она моя лишь наполовину, вторая половина — твоя.
— Вот видишь, — сказала жена и закрыла глаза.
— Я решил, Кристина, пусть исполнится наша воля, наполовину твоя, наполовину моя. Разделим справедливо пополам. Я сегодня же напишу Ности, что отдаю за него дочь.
Госпожа Тоот раскрыла глаза, но они были не прежние — блуждающие, сухие, теперь в них стояли слезы (она снова могла плакать), и где-то за слезами пробивалась улыбка.
— Ох, Михай, милый мой муженек, прости меня, — расчувствовавшись, тихо рыдая, залепетала она. — Спасибо, что ты вернул меня.
Михай Тоот не спросил, откуда он ее вернул. Он понял, и сердце его сжалось от мысли, что она уже была в пути.
Удалившись в кабинет, он написал Ференцу Ности письмо, в котором кратко и холодно сообщал о своем согласии на брак. Нигде ни следа упрека, никаких напыщенных фраз. Встретиться он предложил в Бонтоваре, чтобы договориться о сроках свадьбы и прочих делах. После всего случившегося приезд в Рекеттеш был бы преждевременным: надо щадить потрясенные нервы женщин.
Одновременно он написал и второе письмо — почтенному господину Даниэлю Брозику, владельцу гостиницы в Папе, в котором сулил Брозику десять гектолитров вина, если он, допросив своих слуг или других осведомленных лиц, добудет надежные сведения об охотнике, который в позапрошлом году приезжал на сбор винограда в Шомьо, останавливался в «Грифе» и был принят за Патко.
От Ности ответ пришел быстро, вскоре они встретились в Бонтоваре в присутствии барона Коперецкого, назначили венчанье на вербное воскресенье, и таким образом одной заботой стало меньше.
Коперецкий хотел было потолковать о прочих важных деталях, но натянутость была еще велика, и такой разговор представлялся нежелательным. (Трут был еще недостаточно сух и, пожалуй, не загорелся бы.) К тому же господин Тоот заявил: «Об остальном договоримся после свадьбы». Итак, в вербное воскресенье, в четыре часа дня, в мезернейской церкви.
— Быть может, учитывая некоторые обстоятельства, — проговорил Ности, — лучше устроить скромную свадьбу…
— Напротив, — возразил Михай Тоот, — моя супруга желает отпраздновать ее с величайшей пышностью. Знаете, каковы женщины!
— Пусть будет пышность, — согласился губернатор. — Я возьму дело в свои руки и шафером буду.
