Марк Твен - Том 12. Из Автобиографии. Из записных книжек 1865-1905. Избранные письма
Тогда я предал забвению свою заранее приготовленную и дурно заученную торжественную тираду и завершил спектакль двенадцатью минутами совсем не идущей к делу беспорядочной и святотатственной отсебятины.
Мемориальное торжество завершилось. Это было томительно, это было невыносимо, черт знает что, за два часа я почти задохнулся. Но даже если бы мне потребовалось дважды претерпеть муки Бостонско-Мэйнского переезда и съесть вдвое больше золы, чем я съел, и тогда я не пожалел бы о том, что поехал.
16 июля 1908 г.
[ТЕОДОР РУЗВЕЛЬТ]
Тридцать пять лет назад в письме, адресованном якобы моей жене, а на самом деле мистеру Гоуэлсу, я забавлялся сам и пытался позабавить своего адресата, предсказывая монархию и описывая воображаемое положение нашей страны после замены республики монархией. Сейчас я снова заинтересовался этим письмом. Не ради его содержания - ибо в нем нет ничего серьезного, - а лишь потому, что оно освежило мою память и помогло мне вспомнить предыдущее письмо, в котором приближение монархии рассматривалось вполне серьезно.
Я не думал, что монархия возникнет при моей жизни, при жизни моих детей или в какой-либо период времени, наступление которого можно предсказать хотя бы с малейшей долей определенности. Она может возникнуть в ближайшее время, она может запоздать на два дня или на три столетия, но возникнет она непременно.
Есть ли на то какие-либо особые, из ряда вон выходящие причины? Да. Две особые причины и одно условие:
1) Человек всегда стремится иметь какое-то вполне определенное существо, которое он мог бы любить, почитать, перед которым он мог бы благоговеть, которому мог бы повиноваться, - например, бога или короля.
2) Маленькие республики в силу своей бедности и незначительности существовали долго, большие - нет.
3) Условие: огромная власть и богатство порождают коррупцию в деловой жизни и в политике и внушают любимцам публики опасное честолюбие.
Итак, моя мысль заключалась в том, что республики не вечны - со временем они умирают и большей частью остаются в могиле, тогда как свергнутая монархия постепенно снова оказывается на коне. Эту мысль можно выразить другими, более понятными словами: история повторяется: то, что в истории было законом, наверняка законом и останется. Не потому (как в рассматриваемом нами случае), что люди сознательно замышляют уничтожение и устранение своей республики, а потому, что Обстоятельства, которые эти люди, сами того не подозревая, создают, постепенно, к их же собственному смятению и ужасу, вынудят их ее уничтожить. Я полагал, что однажды - в далеком или недалеком будущем - Обстоятельства незаметно для людей сложатся так, что какой-нибудь честолюбивый кумир народа сможет свергнуть республику и на ее развалинах воздвигнуть себе трон и что тогда история готова будет поддержать его.
Но все это было тридцать пять лет назад. Теперь кажется странным, что я мог мечтать о будущей монархии, не подозревая о том, что монархия уже существует в настоящем, а республика стала делом прошлого. Но именно так оно и было. Республика оставалась только по названию, а фактически республики давно уже не было.
В течение пятидесяти лет наша страна является конституционной монархией, причем на троне восседает республиканская партия. Несколько коротких перерывов во время правления мистера Кливленда не в счет - это были досадные случайности, которые не могли серьезно подорвать владычество республиканцев. У нас не просто монархия, у нас наследственная монархия одного царствующего дома. Трон переходит от наследника к наследнику столь же регулярно, неизбежно и беспрепятственно, как любой трон в Европе. Наш монарх более могуществен, деспотичен и самовластен, чем любой европейский монарх; приказы Белого дома не ограничиваются ни законом, ни обычаем, ни конституцией, - он может командовать конгрессом так, как даже русский царь не может командовать Думой. Он может сконцентрировать в своих руках еще большую власть, лишив штаты их законных прав, и устами одного из министров он уже объявил, что намерен это сделать. Он может заполнить Верховный суд судьями, сочувствующими его честолюбивым замыслам, и он уже грозился это сделать - опять-таки устами одного из министров. Множеством хитроумных способов он так надежно укрепил свои позиции и так цепко держится за трон, что, сдается мне, устроился там навсегда. Посредством системы чрезвычайных тарифов он в интересах нескольких богачей создал множество гигантских корпораций и с помощью ловких аргументов убедил многочисленных и благородных бедняков в том, что эти тарифы введены в их интересах! Далее монархия объявляет себя врагом своего же детища - монополий - и притворяется, будто хочет это детище уничтожить. Но она очень осторожна и предусмотрительна, она ни слова не говорит о том, чтобы поразить монополии в самое их сердце - в систему тарифов. Она благоразумно откладывает эту атаку до "после выборов", то есть на тысячу лет, - совершенно ясно, что именно это она имеет в виду, но народ этого не знает. Наша монархия не делает ни одного шага назад, она движется только вперед, только к своей конечной, теперь уже вполне гарантированной цели - к полноте власти.
Я не надеялся дожить до того дня, когда она этой цели достигнет, но последний, самый поразительный ее шаг внушил мне новые надежды. Шаг этот заключается в следующем: до сих пор наша монархия формально выбирала свою Тень голосом народа, теперь же эта Тень сама назначила себе преемника!
Мне кажется, это срывает последние лохмотья, которые еще прикрывали тающую восковую фигуру нашей республики. То же самое произошло с Римской республикой.
31 октября 1908 г.
[БАТТЕРС УСКОЛЬЗНУЛ ОТ МЕНЯ]
Да, Баттерс ускользнул от меня. Мне не везет последнее время. Я вспоминаю по этому поводу случай с Уильямом Праймом{428}. Прайм был богомолен до крайности, все его мысли были о боге, он носился со своей религией, как пьяница с заветной бутылкой. Не то чтобы он падал с ног, но вполпьяна был пьян всегда, пошатывался и нес околесицу. В его отношениях с богом была одна занимательная особенность. В те минуты, когда Прайм не молился создателю и не возносил ему громогласных похвал, он обычно клял и бранил трех или четырех из своих супостатов, умоляя при этом господа уберечь их от гибели, ибо, как он объяснял, если он лишится возможности их проклинать, он не будет по-настоящему счастлив. Главным из тех, кого Прайм ненавидел, был Эдвин Стэнтон{428}, прославленный военный министр в правительстве Линкольна.
Когда Стэнтон скончался в 1869 году, Прайм путешествовал - плавал по Нилу со своим зятем, известным хартфордским филологом, Хэммондом Трамбулом. Однажды их парусник стоял на якоре у Луксора. Прайм прохаживался по берегу. Спускалась ласковая южная ночь. В экстазе Прайм прославлял Создателя, дозволившего жалкому червю своему вкусить столь невиданное блаженство в сем бренном мире. С проходившего мимо судна Трамбулу сообщили горестную весть об утрате, которую понесла наша страна. Он сошел на берег поделиться новостью с Праймом. Подойдя, он остановился и стал выжидать. Прайм давал представление в своем лучшем молитвенном стиле, кося одним глазом на небеса, чтобы проверить, следят ли за ним оттуда. Он трудился над своим панегириком божеству, громоздя хвалу на хвалу и восторг на восторг и, закончив неслыханным взрывом богомольного красноречия, удовлетворенно мотнул головой, как бы говоря: "Так вот, прошу занести в мое личное дело!" Тут Трамбул сообщил ему новость.
Картина сразу переменилась. Воздев кулаки к небесам, Прайм издал злобный, яростный вопль:
- Как, ты отнял его у меня, отнял все, чем я владел, оставил меня нищим? Смиренно и преданно служил я тебе, служил с колыбели, всю жизнь, и вот что я получаю в награду!
Баттерс ускользнул, и я тоже чувствую, что меня обобрали. Целых семь лет он был моим любимым врагом, я так наслаждался ненавистью к нему. И вот его отняли у меня, без малейшего разумного повода, без всякой причины. Кончина тридцати родичей не причинила бы мне столько горя.
1908 г.
[ДИЛЕТАНТЫ В ЛИТЕРАТУРЕ]
Одна из трудностей, которые ждут человека, пишущего автобиографию, это обилие тем, которые просятся на язык. Только вы сядете и приметесь диктовать, на вас набрасывается не меньше двадцати тем; вас захлестывает Ниагара, вы тонете и пускаете пузыри. Нужно ограничить себя одной темой, но как на это решиться, какую из двадцати взять? Однако это необходимо, выхода нет; и вот вы берете одну-единственную из двадцати с горьким сознанием, что девятнадцать других, быть может, на век потеряны, - больше они не вернутся, никогда не придут вам на ум.
Но сейчас тема навязана мне. Навязана же потому, что еще горяча, не успела остыть - прошло всего пятнадцать минут. Речь идет о нескольких рукописях литераторов-дилетантов. Долгий опыт меня научил, что когда литератор-любитель присылает свои сочинения, требуя, чтобы вы прочитали их трезво и беспристрастно и вынесли свой приговор, он ждет вовсе не этого; он ждет от вас поощрения, он ждет похвалы. Но мой опыт научил меня также, что в огромном большинстве случаев ни поощрение, ни похвала тут немыслимы поскольку, конечно, речь идет о нелицеприятной оценке.
