Джейн Остин - Мэнсфилд-парк
Вот оно, истинное утешение! И как раз тогда, когда сэр Томас уже мог черпать из этих источников душевного благополучия, Эдмунд еще прибавил отцу спокойствия, ибо произошла перемена к лучшему в том единственном, чем он тоже заставлял страдать отцовское сердце, — переменилось к лучшему его настроение. Все лето напролет он вечерами бродил и сидел с Фанни в аллеях парка и настолько излил душу и покорился случившемуся, что опять повеселел.
Таковы были обстоятельства и надежды, которые мало-помалу успокоили сэра Томаса, притупили ощущение утраты и отчасти примирили его с собою; хотя никогда окончательно не отпустит боль от сознания ошибок, какие совершил он, воспитывая дочерей.
Слишком поздно он понял, как неблагоприятно для каждой юной души, когда с ней обходятся так по-разному, как обходились с Марией и Джулией он сам и их тетушка, что его суровости неизменно противоречила ее чрезмерная снисходительность и похвалы. Теперь он понимал, как неверно судил, надеясь уничтожить дурное влияние тетушки Норрис своим противодействием, ясно понимал, что лишь усугублял зло, приучая дочерей подавлять свой нрав в его присутствии, из-за чего от него оставались скрыты их истинные наклонности — и этим он сам заставлял их искать снисхожденья своим слабостям у той, которая тем лишь была им мила, что любила их слепо и хвалила без меры.
Да, он жестоко заблуждался; но, как ни тяжка его ошибка, постепенно он стал понимать, что не она оказалась всего страшнее в воспитании дочерей. Чего-то недоставало в них самих, иначе дурные последствия ее со временем сгладились бы. Он боялся, что недоставало нравственного начала, деятельного нравственного начала, никогда их должным образом не учили подчинять свои склонности и побуждения единственно необходимому, важнейшему чувству — чувству долга. Их религиозное воспитание было умозрительным, и никогда с них не спрашивали, чтоб они воплощали его в своей повседневной жизни. Удостоиться похвалы за изящество и всевозможные таланты — вот к чему они стремились со всеобщего одобрения, но это никак не способствовало их нравственному совершенствованию, не влияло на душу. Он хотел, чтоб они выросли хорошими, но пекся о разуме и умении себя вести, а не о натуре; и, пожалуй, никогда ни от кого не слышали они о необходимости самоотречения и смирения, что послужило бы к их благу.
Горько сожалел он об упущении, которое теперь едва ли можно было восполнить. Тяжко ему было, что при всех затратах и заботах старательного и дорогостоящего воспитания дочерей он вырастил их, не дав им понятия об их первейших обязанностях, не узнав их натуру и нрав.
Решительность и пылкость Марии особливо стали ему известны лишь тогда, когда привели к столь печальному исходу. Так и не удалось уговорить ее разлучиться с мистером Крофордом. Она надеялась с ним обвенчаться и не покидала его, пока не убедилась, что надеется напрасно, а разочарование и несчастье так дурно сказались на ее нраве и чувство ее стало так сродни ненависти, что несколько времени они были сущим наказанием друг для друга, и в конце концов сами порешили расстаться.
Миссис Рашуот медлила с разлукой, пока не дождалась от него упреков, что она лишила его надежды найти счастье с Фанни, и, уезжая, не имела другого утешения, кроме уверенности, что и вправду их разъединила. Может ли что-нибудь сравниться со страданиями подобной души в подобном положении?
Мистер Рашуот без труда получил развод; таким образом, пришел конец браку, заключенному при обстоятельствах, которые не позволяли рассчитывать на успех, на лучший исход. Миссис Рашуот презирала мужа и любила другого, а он прекрасно об этом знал. Обидам тупоумия и разочарования эгоистической страсти трудно сочувствовать. Он был наказан за свое поведение, а жена за большую вину была и наказана больше. Ему, освобожденному от этого союза, суждено оставаться униженным и несчастным до тех пор, покуда какая-нибудь другая хорошенькая девица не прельстит его и не повлечет опять к алтарю, и тогда он пустится во второе и, надобно надеяться, более успешное супружеское плавание — и ежели будет обманут, то, по крайности, весело и счастливо; ей же предстоит одиночество и осуждение, которое никак не сулит второй весны ни ее надеждам, ни репутации.
Где теперь будет ее дом — об этом совещались с глубокой печалью и серьезностью. Тетушка Норрис, чья привязанность к племяннице после всего, что та совершила, казалось, стала еще крепче, хотела бы водворить ее под родительский кров, где все семейство будет ей поддержкою. Сэр Томас и слушать об этом не желал, и тетушка Норрис стала пуще прежнего гневаться на Фанни, полагая, что тому причиною ее присутствие. Только племянница мешает сэру Томасу согласиться с нею, утверждала тетушка Норрис, хотя сэр Томас торжественно заверял ее, что, не живи в его доме сия молодая особа, не живи тут никто из его молодой родни, будь то девица или юноша, кому было бы опасно общество миссис Рашуот или мог повредить ее нрав, он бы все равно никогда не нанес столь тяжкого оскорбления соседям, ожидая и от них какого-либо к ней внимания. Как дочь, и, он надеется, дочь раскаивающуюся, ему ее следует опекать и всячески ей помогать, и поддерживать, и поощрять ее попытки поступать как должно, — все это в той мере, в какой позволяет его и ее положение; но далее этого он не пойдет. Мария погубила свою репутацию, и он не станет понапрасну пытаться восстановить то, что восстановить невозможно, позволяя себе оправдывать ее испорченность, не станет и стараться уменьшить бесчестье, каким-либо образом способствуя тому, чтобы несчастье, которое постигло его, вошло и в какую-нибудь другую семью.
Кончилось тем, что тетушка Норрис порешила уехать из Мэнсфилда и посвятить себя своей злополучной Марии, и в далеком уединенном жилище, приобретенном для них в чужой стране, где они оказались почти без общества, при том, что одна не питала к другой любви, а той недоставало здравого смысла, легко представить, каким наказанием для обеих стал собственный их нрав.
Благодаря отъезду тетушки Норрис жизнь сэра Томаса стала много отраднее. С того дня, как он воротился с Антигуа, свояченица сильно упала в его глазах; при каждом совместном действии, ежедневном общении, деле, разговоре она с той поры вызывала у него все меньше уважения, и чем дальше, тем ясней ему становилось, что либо время сослужило ей плохую службу, либо он с самого начала изрядно переоценил ее здравый смысл и неведомо почему терпел ее обыкновения. Он стал видеть в ней неиссякаемый источник зла, тем более непереносного, что, казалось, ему не предвиделось конца; казалось, она часть его самого и придется ее терпеть до самой смерти. А потому избавление от нее было воистину блаженством, и, не оставь она по себе горьких воспоминаний, можно было опасаться, что он, пожалуй, станет одобрять само зло, которое способствовало такому благу.
В Мэнсфилде никто о ней не сожалел. Она никогда не умела привлечь к себе даже тех, кого более других любила, а с той поры, как миссис Рашуот сбежала от мужа, она постоянно так была раздражена, что всем доставляла одно мученье. Фанни и та не пролила по ней ни слезинки, даже когда она уехала навсегда.
Участь Джулии оказалась не столь безрадостной отчасти благодаря иной натуре и иным обстоятельствам, но всего более потому, что эта самая тетушка меньше ее любила, меньше хвалила, меньше и баловала. Ее красоте и талантам всегда отводилось второе место. Джулия и сама привыкла думать, что во всем несколько уступает Марии. Из них двух нрав у ней, естественно, был более легкий, а чувствами своими, хотя и пылкими, она лучше владела; и не в такой мере в ней воспитано было пагубное самомнение.
Она легче перенесла разочарование в Генри Крофорде. После того как прошла первая горечь от явного пренебреженья, которое он ей выказал, она довольно скоро вступила на верный путь, решив более о нем не думать; и, когда в Лондоне знакомство возобновилось и Крофорд стал бывать в доме Рашуота, у ней хватило разума удалиться, именно в это время уехать к другим своим родным, чтобы не дать себе снова им увлечься. Вот отчего она переселилась к своим кузинам. Мистер Йейтс был тут совершенно ни при чем. Она иногда позволяла ему ухаживать за собою, но едва ли намеревалась одарить его подлинной благосклонностью; и если б сестра не повела себя таким неожиданным образом и саму ее по этой причине не объял страх перед отцом и домом, ибо она представила, что теперь с нею станут обходиться строже и уж не дадут никакой свободы, а потому спешно решила любою ценой избежать столь близких и грозных ужасов, — весьма вероятно, что Йейтс никогда бы не добился своего. Она сбежала всего лишь из страха за самое себя. Ей казалось, иного выхода у ней нет. Безрассудство Джулии вызвано было проступком Марии.
Генри Крофорд, которого погубила ранняя независимость и дурной домашний пример пожалуй, чересчур долго потворствовал причудам своего бессердечного тщеславия. Однажды, неожиданно и незаслуженно, оно открыло ему путь к счастью. Когда б он мог удовольствоваться победою над чувствами единственной прекрасной женщины, когда б нашел довольно причины для восторга в том, что преодолел нерасположение, приобрел уважение и приязнь Фанни Прайс, были бы все основания надеяться, что его ждет успех и блаженство. Его увлечение уже принесло какие-то плоды. Затронув его душу, оно уже позволило ему чуть затронуть и душу Фанни. Если б он заслужил большего, он большего и достиг бы; особливо же после того, как Эдмунд и Мэри вступили бы в брак, Фанни стала бы сознательно помогать ему преодолеть ее первую привязанность, и они чаще стали бы бывать вместе. Оставайся он подлинно верен своему чувству, Фанни стала бы ему наградою, и наградою, которая была бы вручена ему весьма охотно, не слишком долго спустя после того, как Эдмунд женился бы на Мэри.
