Жозе Эса де Кейрош - Преступление падре Амаро
– Дней через двадцать или около того, – повторила Дионисия.
Амаро тут же написал ответ канонику, с тем чтобы Дионисия отнесла письмо на почту: «Событие может произойти дней через двадцать. Задержите любыми средствами отъезд матери! Ей нельзя возвращаться ни в коем случае! Скажите ей, что менина Амелия не пишет писем и не уезжает из Рикосы, потому что ваша почтенная сестрица очень плоха».
После этого он закинул ногу на ногу и сказал:
– Ну-с, Дионисия, куда же мы, как выражается каноник, денем плод?
Дионисия вытаращила глаза от удивления.
– Я думала, сеньор настоятель, это давным-давно улажено! Я думала, ребенка отдадут на воспитание куда-нибудь подальше…
– Разумеется! – перебил он нетерпеливо. – Если ребенок родится живой, совершенно ясно, что его надо отдать на воспитание, и именно куда-нибудь подальше. Но в этом же весь и вопрос! Кто будет его вскармливать? Я всецело полагаюсь на вас. Время не терпит…
На лице Дионисии выразилось смущение и недовольство. Не любит она нанимать кормилиц. Есть, правда, одна… крепкая, и молока у нее много, и вообще женщина надежная; но, к несчастью, она заболела и лежит в больнице. Имеется еще одна, с которой ей даже доводилось иметь дело, звать Жоана Каррейра. Но она не подходит, потому что живет в самом Пойяйсе, рядом с Рикосой.
– Почему же не подходит? – воскликнул падре Амаро. – Что из того, что она живет в Рикосе? Как только Амелия оправится, обе они с доной Жозефой уедут в город, и с Рикосой будет покончено.
Но Дионисия продолжала раздумывать, потирая рукой подбородок. Она знает еще одну кормилицу. Эта живет далеко, под Баррозой… Берет на воспитание детей и растит их у себя дома. Но о ней лучше вовсе не говорить…
– А что, больная, хилая?
Дионисия подошла поближе к священнику и сказала почти шепотом:
– Ах, менино, я никого не хочу отговаривать. А только это всем известно: она поставляет ангелочков!
– Что?
– Поставляет ангелочков.
– Что вы хотите сказать? Что это значит? – спросил падре Амаро.
Дионисия промямлила весьма неохотно: есть такие женщины, которые берут младенцев на воспитание. И все младенцы умирают. И идут прямо на небо. Вот и появилось такое выражение.
– Как так? Все дети умирают?
– Все поголовно.
Соборный настоятель медленно прохаживался по комнате, свертывая сигарету.
– Говорите яснее, Дионисия. Эта женщина убивает младенцев?
Добрейшая Дионисия запротестовала. Она никого не хочет оговаривать! Она не шпионка. Ей неизвестно, что делается в чужих домах. А только все младенцы умирают.
– Кто же отдаст своего ребенка такой женщине?
Дионисия сострадательно улыбнулась его мужской наивности.
– Отдают, сеньор настоятель, и дюжинами!
Наступило молчание. Падре Амаро, опустив голову, продолжал шагать между умывальником и окном.
– Какая же выгода этой женщине в том, что дети умирают? – спросил он наконец. – Ведь ей перестают платить за их содержание.
– Она берет за год вперед, сеньор соборный настоятель. По десяти тостанов в месяц или по четвертной, смотря с кого…
Священник, стоя лицом к окну, барабанил по стеклу пальцами.
– Куда смотрят власти, Дионисия?
Она молча пожала плечами.
Тогда священник сел, зевнул и вытянул ноги.
– Хорошо, Дионисия, я вижу, что единственный приемлемый выход – договориться с кормилицей из Рикосы, с Жоаной Каррейра. Я займусь этим…
Дионисия сообщила, что очень удачно купила на выданные им деньги кое-что из белья для ребеночка, а также подержанную колыбель, которую увидела у плотника Зе.
Она уже собиралась уходить, чтобы отнести на почту письмо, когда падре Амаро встал и спросил как бы в шутку:
– А скажите, тетя Дионисия, ведь это вы сочинили – насчет женщины, которая поставляет ангелочков?
Дионисия обиделась. Сеньору соборному настоятелю должно быть известно, что она не сплетница. Женщину эту она знает уже больше восьми лет, встречает ее чуть ли не каждую неделю в городе, часто с ней разговаривает. В прошлую субботу видела, как та выходила из таверны Грека… Сеньор соборный настоятель бывал когда-нибудь в Баррозе?
Она дождалась ответа, затем продолжала:
– Так вот, вы знаете, где начинается их приход. Там стоит обвалившаяся каменная ограда. Потом дорога идет вниз; в самой глубине выбоины вы увидите засыпанный колодец, а прямо напротив, немного поодаль, стоит небольшой дом с сараем. Там она и живет. А зовут ее Карлота. Так что я ничего не выдумала, а знаю. Для того вам, менино, и рассказываю.
Падре Амаро все утро не выходил из дому; он шагал по комнате, курил и бросал окурки на пол. Теперь перед ним встал вплотную роковой вопрос, который раньше маячил где-то в отдалении: надо решать судьбу ребенка!
Отдать его неизвестной кормилице на воспитание в деревню – дело небезопасное. Амелия, естественно, захочет навещать его, и мамка когда-нибудь разболтает соседям. Вся деревня будет знать, что это ребенок соборного настоятеля из Лейрии. Первый же завистник, пожелавший отнять у него приход, сможет донести на него главному викарию. Скандал, выговор, суд в консистории; если не лишат сана, то вышлют, как бедного Брито, в глухомань, в горы, опять к пастухам… Вот если бы плод родился мертвым! Какое естественное и окончательное разрешение всех трудностей! И какое счастье для самого младенца! Что за судьба ждет его в этом жестоком мире? Он будет подкидышем, отверженным сыном священника. Отец его беден, мать бедна, а он весь в лишаях и в грязи будет копаться в коровьем навозе. Он изведает муки всех кругов земного ада; днем голод, ночью холод, скитанья по харчевням, и венец всего – тюрьма. Пук соломы при жизни, безымянная могила после смерти… А если бы он умер, то стал бы ангелочком, и Бог взял бы его к себе в рай.
Амаро, подавленный, ходил и ходил по комнате. Право же, неплохо сказано: поставляет ангелочков… Что и говорить: кто кормит ребенка грудью и взращивает для жизни, тот обрекает его на муки и слезы. Неужели не лучше придушить младенца при рождении и отправить прямиком в обитель вечного блаженства! Взять хоть его: что такое все тридцать лет его жизни? Унылое детство у этой балаболки маркизы де Алегрос; потом житье в Эстреле у дяди, мясника и грубияна; потом тюремный режим семинарии, потом снега Фейрана, а здесь, в Лейрии, – сколько треволнений, сколько горьких часов… Лучше бы ему при рождении проломили череп! Теперь он пел бы в ангельском хоре, и два белых крыла реяли бы у него за спиной…
Впрочем, не время философствовать: надо ехать в Пойяйс и договориться с мамкой, Жоаной Каррейра.
Падре Амаро вышел и не спеша направился к шоссе. Он подходил уже к мосту, когда его взяло любопытство добывать в Баррозе и увидеть своими глазами женщину, поставляющую ангелочков. Говорить с ней он не будет: просто осмотрит дом, поглядит на хозяйку, познакомится с этим мрачным местом… Притом же как глава прихода, как церковный иерарх он не может оставить без внимания столь вопиющий грех, безнаказанно процветающий под самым городом. Возможно, следует поставить в известность сеньора главного викария и секретаря Гражданского управления.
Времени хватит, еще нет и четырех. Почему бы не проехаться верхом в такой теплый, светлый вечер? Не колеблясь более, падре Амаро отправился на постоялый двор Круса, чтобы нанять верховую лошадь; вскоре, покалывая коня шпорой, надетой на левую ногу, он уже ехал рысцой по дороге в Баррозу.
Доехав до выбоины, о которой упоминала Дионисия, он спешился и дальше пошел, ведя лошадь под уздцы. Вечер был восхитительный: высоко в голубом небе какая-то большая птица чертила медленные круги.
Вот и засыпанный колодец в тени двух каштанов; птицы еще не уснули в их ветвях; немного поодаль, на ровной полянке, очень уединенно стоял дом с сараем; заходящее солнце освещало его боковую стену, и единственное с этой стороны окно горело золотом и огнем; из трубы прямо вверх поднималась тоненькая, светлая струйка дыма.
Все вокруг дышало глубоким покоем; на склоне холма, темного от ежика мелкой сосновой поросли, весело белела маленькая часовня Баррозы.
Амаро старался представить себе, какой может оказаться хозяйка этого дома; ему казалось, что она должна быть очень высокая, с крупным, смуглым лицом и сверкающими глазами колдуньи.
Приблизившись к дому, Амаро привязал лошадь у калитки и заглянул в открытую дверь: через нее видна была кухня с глинобитным полом; в глубине обширный очаг; вторая дверь вела из этой кухни во внутренний дворик, устланный травой, в которой рылись пятачками два поросенка. На каменной полке над очагом сверкала белая фаянсовая посуда. По бокам висели на стене большие медные кастрюли, блестевшие не хуже, чем в самых Богатых домах. В старом шкафу, дверцы которого были приоткрыты, белели стопки белья; во всем царил такой образцовый порядок, что от этой чистоты и опрятности кухня словно становилась светлее.
