Франс Бенгстон - Викинги

Все это детские забавы, но вспоминать о них — это одна из немногих радостей, оставшихся у меня. Со временем все изменилось. Я не пересказываю всего, это заняло бы очень много времени. Но примерно пять лет спустя, когда я командовал отрядом личной стра­жи, Симбатиос вновь пришел ко мне в слезах, но на этот раз плакал он не от радости. В тот день он зашел в самую дальнюю гардеробную, в которой содержа­лись наряды для коронации и которую редко кто посещал, чтобы посмотреть, нет ли там крыс. Вместо крыс он обнаружил там Хальвдана и Зою, игравших вместе в новую игру, в игру, один вид которой испугал его страшно, на постели, которую они соорудили из коронационных нарядов, вытащенных из шкафов. Когда он появился и стоял, не в силах вымолвить слова, они схватили свою одежду и скрылись, оставив коронационные платья, пошитые из пурпурного шелка Китае, сильно измятыми, так что он не знал, что Делать. Он отгладил их, как сумел, и сложил обратно в сундуки. Если об этом узнают, сказал он, его может ждать только одно — он лишится головы. Хорошо еще, что императрица была больна и лежала в постели, поэтому все придворные находились в ее комнате и у них не было времени подумать о чем-то другом, это и было причиной, что принцессу не так тщательно охраняли, как обычно, и она смогла использовать эту возможность, чтобы совратить моего сына. Нет ника­ких сомнений, сказал он, что вина лежит целиком на ней, поскольку никто не подумает, что мальчик на тринадцатом году имеет такие мысли. Но случивше­гося не изменить, и он считает это самой большой неудачей в своей жизни.

Я рассмеялся над его рассказом, подумав, что маль­чик вел себя как истинный сын своего отца, и поста­рался успокоить старика, сказав ему, что Хальвдан слишком молод для того, чтобы наградить принцессу Зою маленьким императором, как бы они ни стара­лись, сказал также, что даже если коронационные платья и помялись, то вряд ли им нанесен серьезный вред. Но старик продолжал рыдать и стонать. Он сказал, что жизнь всех нас в опасности — его, его жены, моего сына и моя собственная — потому что император Константин прикажет немедленно всех нас казнить. Никто, сказал он, не может предположить, что Зоя была напугана тем, что ее застали с Хальвданом, потому что ей уже было полных пятнадцать лет, а темпераментом она скорее напоминала горящего дьявола, чем краснеющую девственницу, так что мож­но не сомневаться, что она вскоре снова начнет эту игру с Хальвданом, поскольку он — единственный, кому разрешается общаться с ней, кроме женщин и евнухов. Со временем все обязательно раскроется, итогда принцесса Зоя получит взыскание от епископа а Хальвдана и всех нас убьют.

По мере того как он говорил, я начал испытывать страх. Я подумал обо всех тех людях, которых я видел и которые были искалечены и убиты за омрачение императорского настроения в течение тех лет, что я служил в охране. Мы послали за сыном и стали ругать его за то, что он сделал, но он сказал, что ни о чем не жалеет. Это был уже не первый раз, сказал он, и он — не ребенок, которого надо совращать, но знает о любви не меньше Зои. Я понял, что теперь их ничем не разлучить и что если этому позволить продолжать­ся, то катастрофа постигнет всех нас. Поэтому я запер его в доме гардеробщика и пошел позвать главного офицера охраны.

Его звали Захариас Лакенодрако, он имел титул Главного Меченосца, который очень почитаем среди византийцев. Это был высокий, почтенного вида ста­рик с красными и зелеными алмазами на пальцах, мудрый человек и умелый оратор, но хитрый и злой, как и все, кто занимает высокие посты в Миклагарде. Я смиренно поклонился ему, сказал, что я несчастлив в охране и попросил разрешения провести оставшиеся годы службы на одном из императорских боевых кораблей. Он подумал над этой просьбой и счел ее трудновыполнимой. В конце концов он сказал, что, может быть, и сможет мне помочь, если я, в свою очередь, окажу ему небольшую услугу. Он желает, сказал он, чтобы архимандрита Софрона, исповедника императора Константина, хорошенько избили, потому что тот — его злейший враг и последнее время наго­варивает на него императору за его спиной. Он не хочет, добавил он, никакого кровопролития, так что я не должен пользоваться никаким острым оружием против архимандрита, а просто хорошей палкой, кото­рая пойдет ему на пользу. Он сказал, что сделать это лучше всего за дворцовым садом после того, как вече­ром он выедет от императора и поедет домой на своем белом муле.

Я ответил, что я уже долгое время христианин, что избиение священника будет большим грехом для меня. Но он по-отечески урезонил меня, объяснив, насколь­ко я не прав в своих опасениях. «Ведь архимандрит,— сказал он, — еретик и смешивает две природы Христа, что и является причиной нашей ссоры. Так что побить его — богоугодное дело. Но он — человек опасный, ты умно поступишь, если возьмешь себе в помощь еще двоих. Потому что прежде, чем стать монахом, он был предводителем разбойников в Анатолии и до сих пор способен легко убить человека ударом кулака. Только сильные люди, такие, как солдаты охраны, могут дать ему взбучку, которой он заслуживает. Но я уверен, что твоей силы и мудрости хватит, чтобы сделать это. Возьми хорошие палки и сильных людей».

Так говорил мне меченосец Захариас, обманывая Меня и вводя в грех. После этого Бог стал наказывать меня за то, что поднял руку на святого человека, потому что, хоть он и был злой, но все равно святой. Но тогда я этого не понимал. Я взял с собой двоих людей, на которых мог положиться, Оспака и Скуле, Дал им вина и денег и сказал, что мы пойдем бить человека, который путает две природы Христа. Их удивило, что понадобилось трое человек, чтобы избить одного, но, когда в тот вечер мы напали на архимандрита, их удивление пропало. Когда мы набросились на него, его мул лягнул меня, а четками, висевшими у него на руке и состоявшими из тяжелых свинцовых звеньев, он нанес такой удар по голове Скуле, что тот упал на землю и так и остался лежать. Но Оспак, хороший человек из Оланда, сильный, как медведь, стащил его с седла и бросил на землю. К этому времени мы уже разозлились, поэтому били его силь­нее, чем было задумано. Он выкрикивал ругательства и звал на помощь, но никто не пришел, так как в Миклагарде, когда кто-то зовет на помощь, все спешат в противоположном направлении, чтобы не быть арес­тованным в качестве преступника. Наконец мы услы­шали топот копыт, и поняли, что это приближаются хазарские стрелки из городской стражи, поэтому ос­тавили архимандрита, который к этому времени мог только ползти, и удалились. Но нам пришлось оста­вить Скуле рядом с ним.

На другой день я снова пошел к меченосцу Захариасу, который был так доволен, как все получилось что поступил честно по отношению ко мне. Все, сказал он, улыбаясь удовлетворенно, прошло даже лучше чем он надеялся. Скуле был мертв, когда страж; нашла его, а архимандрит сейчас находится в тюрьме по обвинению в уличной драке и убийстве. Есть над­ежда, что его не отпустят до тех пор, пока ему не отрежут уши, потому что император Константин бо­ится своего брата, а император Василий всегда выно­сит суровые приговоры любому монаху, виновному в ненадлежащем поведении, и особенно он не любил когда убивали воинов его охраны. В качестве награды за мои успешные действия моя просьба была выполнена немедленно. Он уже поговорил со своими влия­тельными друзьями, которые занимают высокие посты на флоте, и скоро я стану капитаном корабля на одном из красных судов, считавшихся самыми лучшими на флоте.

Все получилось, как он обещал, потому что даже византийские придворные иногда держат слово. Итак я был назначен на хороший корабль и отбыл вместе с сыном из дворца, подальше от тех опасностей, кото­рые содержались в нем для нас. Мы плыли на запад в страну Апулию, где сражались со слугами Мухамме­да, как сицилийцами, так и из более отдаленных стран. Мы оставались там долго и пережили много приключений, о которых долго рассказывать. Мой сын становился сильным и красивым, я сделал его лучником на моем корабле. Он любил море, и мы были счастливы. Но когда мы сходили на берег, он всегда глупо вел себя с молодыми женщинами, как это бывает с молодыми людьми, из-за этого мы ссорились. Когда мы бросали якорь в императорских портах, в Бари или Торенто в Апулии, или в Модоне, или в Непанто, где были большие верфи и где мы получали жалование, там всегда было много женщин, поскольку туда, где есть моряки с добычей и деньгами, всегда стекаются и женщины. Но в таких городах были и чиновники, называвшиеся стратеги, также морские начальники в серебряных ботинках, чиновники, назы­вавшиеся секретисы, и логофеты, которые занимались вопросами добычи и платы. С ними были их красивые жены, женщины с ангельскими голосами, белыми ру­ками и подкрашенными глазами. Они были полны колдовства и были не для моряков, о чем я часто напоминал Хальвдану.

Но он обращал мало внимания на мои советы. Женские взгляды всегда обращались в его сторону, а он считал подходящими для себя только самых луч­ших, ведь он спал с самой дочерью императора. Ви­зантийские женщины горячие, они быстро умеют на­ставить рога своим мужьям, когда их страсть возбуж­дена. Но их мужья не любят, когда им наставляют рога, и чиновники, занимающие высшие посты, прика­зывают убивать любого молодого человека, которого они заподозрят, а часто заодно убивают и своих жен, чтобы успокоиться, жениться снова и быть удачливее в новом браке. Я всегда советовал Хальвдану оставить замужних женщин в покое и ограничиться теми, чья добродетель была только их собственным делом. Если бы он послушался моих советов, того, что случилось позднее, никогда бы не произошло. Он не умер бы, и я не был бы таким, какой я есть. Не сидел бы я здесь, рассказывая тебе о Болгарском золоте. Так было бы лучше.