Григорий Медынский - Честь
– Так почему же ты себя мучаешь? Дай уши!
Марина шутливо дерет его за уши, и оба смеются.
Ее главной заботой было снять бремя с души Антона, ей так хотелось, чтобы он обо всем забыл! Она неодобрительно смотрела поэтому на его переписку с друзьями по колонии и недовольно морщилась, когда он что-нибудь рассказывал о ней.
– Не хочу о них ничего слушать. Молчи! – говорила она.
Нехотя, поджав губы, она согласилась прочитать и письмо от Славы Дунаева.
Он писал, как поступил на работу, как отказывал ему в том тот самый начальник, который когда-то «осложнил ему жизнь», и как Слава добился своего и «связал концы» – выговорил начальнику все при всех, прямо глядя в глаза. Дальше Слава писал, что он начал готовиться в школу для воспитателей, о которой мечтал, и вот его встретили старые дружки и стали втягивать опять в свою компанию, а когда он наотрез отказался, напали на него и избили.
«На меня сыпались удар за ударом, но я не думал обороняться. Моя душа настолько перегорела в переживаниях за прошлое, что эти удары я ощущал так, как после знойного дня будто неожиданно пошел дождь, и я наслаждался этим дождем. Теперь с ними все кончено, будем набирать высоту».
– Вот это да! Это парень! – воскликнула вдруг Марина. – И это тебе урок! Да, да! Набирать высоту. И довольно тебе носиться со своими переживаниями!
Вместо ответа Антон продекламировал:
Перед собой я сам теперь в ответе,Мой приговор указом не сотрут.И мне страшнее всех судов на светеМой собственный и беспощадный суд.
– Что это? Откуда? – спросила Марина. – Послушай, в самом деле, Антон, довольно! Ты все искупил, и на все нужно ставить точку. Нужно набирать высоту. Бери себя в руки и поднимай голову, вступай в комсомол и становись в общие ряды.
– Какой комсомол? Кто меня туда примет? – почти испугался Антон.
– А почему? Что у вас, в комсомоле, ребята такие формалисты?
– Ну, что ты? Ребята хорошие… Мне Валька Печенегов уже предлагал.
– Так что же ты? Сам не хочешь?
– Как так не хочу? А только…
– Опять «только»? Брось прибедняться, Антон! Слышишь, Антон? Я тебя любить такого не буду.
Антон понимает, окончательно понимает, какое для него счастье – Марина.
40
Так прошла зима, весна и наступило лето. Москва готовилась к приему гостей. Со всех концов земли должна была съехаться в столицу молодежь, вестники мира и дружбы, на шестой, Московский фестиваль. К этому готовились все: чистили и украшали город, готовили подарки, сувениры, каждый думал о том, как лучше, радушнее, теплее встретить гостей.
Мир и дружба!
Готовились и Марина и Антон: Марина записалась в хор молодых строителей, а Антон вступил в бригаду содействия милиции, чтобы в дни фестиваля следить за теми, кому вздумается нарушить порядок.
Но праздник праздником, а дело делом. Страна продолжала работать – косить, пахать, убирать хлеб, ковать, сверлить, выпускать машины и строить. А по планам, утвержденным в Кремле, где-то там, в глухой сибирской тайге или на дальневосточных сопках, а может быть, на берегу Енисея или в полярной тундре, на вечной мерзлоте, нужно было ставить новый город, или прокладывать железную дорогу, или сооружать электростанцию. И там нужны были люди, молодежь. Клич дошел до каждого завода, стройки и до каждого честного сердца, дошел и нашел там такой же честный и искренний отклик.
– Ты знаешь, Антон! У нас в комсомольской организации путевки есть – в Сибирь.
– В Сибирь?
– Да, в Сибирь. На стройку.
– Ну и как?
– А ты как?
– А я не знаю, у нас что-то молчат,
– Узнай.
Антон пошел в комитет комсомола.
– Путевок нет, на наш завод не дали, – сказали ему там.
– А если я хочу?
– Узнаем в райкоме. Зайди через денек-другой. Зашел через денек-другой.
– Нет путевок. Не дают.
– А если я хочу?
– Ну мало ли что хочешь. Нельзя.
Антон не может поймать взгляд девушки, которая с ним разговаривала, и вдруг все понимает…
– А к секретарю можно?
– Пройди. Антон идет к секретарю райкома.
– Я хочу на стройку. Почему мне говорят «нельзя»?
– Значит, нельзя! – отвечает секретарь.
– Потому что я судимый? Да?
Секретарь поднимает на него глаза.
– Ты пойми… Как тебя? Шелестов твоя фамилия? Пойми, что туда требуются самые проверенные и… надежные люди.
– А я ненадежный? – и голос Антона ломается.
– Я этого не говорю, но… Как комсомолец, ты совсем молодой, а к тому же… – Секретарь разводит руками. – Согласись, это же государственное дело. Мы в прошлом году послали таких вот, а потом нам же и попало по шапке. Они там чего-то натворили, а нам попало. Видишь? А работать везде можно, чего ты расстраиваешься?
Но Антон во что бы то ни стало хотел добиться своего.
– Они там за свою шапку боятся, а для меня это жизнь, дело чести! – говорил он Марине. – И не просто путевка, мне работа нужна, такая работа, чтобы во всю силу. Я прошел все факультеты жизни, и мне хочется сделать такое… Я не знаю!.. Ну, чего никто не сделает! Ты понимаешь! Ты одна понимаешь меня, Марина!
– И добивайся, Антон! Молодец! Ты иди! Ты вплоть до ЦК иди!
Антон ходил и добивался и действительно вплоть до ЦК комсомола дошел и добился.
Оставалось последнее препятствие – родители.
Разговора с ними Марина боялась больше всего. Но, очевидно, ее предыдущие бои сыграли свою роль, и теперь ей пришлось легче. Отца она обезоружила тем, что напомнила ему его же слова: «Кто хочет сам пожить, а кто – чтобы всем жилось хорошо и счастливо. В этом – все дело, основное различие». Георгий Николаевич прослезился, торжественно сказал:
– Я горжусь тобой, Мариночка!
А глядя на мужа, не очень спорила теперь и Екатерина Васильевна.
Зато решительно восстала против их отъезда Нина Павловна.
– Зачем! Ну куда тебя несет? – говорила она Антону. – Чем тебе плохо дома? Работа, квартира есть, уход есть, – что тебе еще нужно? А ты о матери думаешь? Я так настрадалась из-за тебя!
«Я так настрадалась из-за тебя…» На это он ничего не мог возразить. Это обезоруживало. Имел ли он, действительно, право уехать и бросить ее одну? Ведь у нее теперь никого нет!
Он высказал все это Марине, и она не могла не согласиться с ним: Нине Павловне, конечно, будет трудно. А ему? Антону?
Марина не может решить этого вопроса. Как быть? У Нины Павловны – правда. А разве у Антона не правда? У него и дома сейчас хорошо, и на заводе хорошо, но разве он может удовлетвориться простой, тихой жизнью?
Марина идет к Нине Павловне и говорит с ней по душам.
– Ты понимаешь, Марина, – возражает Нина Павловна, вытирая слезы, – ведь он – все, что осталось у меня в жизни. Все! Придет время, ты сама будешь матерью, и лучшей, конечно, матерью, чем я. И ты поймешь меня!
– А я понимаю вас и сейчас! Нина Павловна! Родная! Но поймите и вы! Антон не может иначе! Он такой! Я вспоминаю, каким я его впервые узнала когда-то, в школе, каким я его к директору отвела и какой он теперь. Он – другой. У него глаза чистые. Он теперь просветленный какой-то, и ему все мало, мало! Он искупить хочет! Вы понимаете? Ему подвиг нужен. Нина Павловна! Он не может иначе. Честь! Теперь ему дороже всего честь!
Нина Павловна тихо плачет, и возразить ей нечего.
– Ну, дай я тебя поцелую! – говорит она Марине. – Умница ты! Люби его! А я… Ничего! Я буду опять возиться со своими подшефными. Для меня ведь это тоже искупление. А потом… Потом и я, может быть, к вам приеду.
– Ну конечно, Нина Павловна! Конечно! Мы устроимся, тогда и вы приедете!
Так и решили. Начались сборы. Тут уже вступили в свои права матери: Екатерина Васильевна и Нина Павловна встретились, не сразу разговорились, потом поплакали, а затем, вытерев слезы, стали составлять список, что нужно взять с собой ребятам.
А тут – фестиваль, город украшается флагами, флажками и лозунгами, и в петлицах, на платьях людей появляется пятицветная розетка фестиваля, и на стенах домов плакатные девушки, юноши всех стран мира пляшут вокруг увитого лентами земного шара.
Мир и дружба!
В последний вечер перед отъездом Антон и Марина гуляли по городу. В центре, против Большого театра, – высокая разукрашенная мачта с флагами, на площади Дзержинского – ковер-самолет, на площади Восстания – макет: развалины, разбитая, полуразрушенная стена и надпись: «Не бывать этому!»
Конечно, не бывать! Не допустить! Не допускать! Обуздать опустошителей земли и разрушителей мира! И строить, и украшать ее, нашу планету! И пусть символом этой жизни будет вонзившийся в небо, золотистый, сверкающий на солнце вот этот шпиль высотного здания!
Как жалко уезжать из такой Москвы!
…Но вещи собраны, билеты на руках, – пора в путь.
Поезд отправлялся с Ярославского вокзала. Народу на перроне множество – одни едут, другие провожают, а некоторые просто смотрят. Еще бы: на вагонах красные полотнища: «На Восток!», «Едем строить!», «Не пищать!»
