Халлдор Лакснесс - Свет мира
Скальд с трудом узнавал своего друга. Хмурое, замкнутое выражение исчезло с его лица, словно сброшенная маска, его взгляд стал свободным и вдохновенным, черты лица прояснились, они обрели сущность, уже не принадлежавшую только этому человеку, она была могущественнее любого человека, эта сущность, и была человеческая гармония, неземная, безграничная, безликая, стоявшая высоко над временем и пространством. Он был смутной подспудной мыслью, высказанной вслух, не только тех, кто случайно оказался тут, но и тех, кто уже умер, и тех, кто еще должен был родиться; такова была тайна Эрдна, он воскресил этих людей из мертвых.
Под красным знаменем, символом живой крови человечества, стояла молодая девушка с высокой сильной грудью и развевающимися на весеннем ветру волосами, она вся светилась восторгом, и скальд сказал себе: вот Живой Символ Свободы; вдруг он понял ее до конца. У него на губах еще горел ее поцелуй, который она подарила ему на морозе, словно солнце, поцеловавшее весной землю, и скальду показалось, что он сейчас расцветет.
Но внезапно Эрдн Ульвар умолкает посреди речи. Он тяжело дышит, как будто ему не хватает воздуха, наклоняется, хватается рукой за грудь, другой закрывает лицо и падает. С ним плохо. Люди в панике толпятся вокруг него. Как в бреду Оулавюр Каурасон протискивается сквозь толпу, извивается между людьми словно уж, пока не оказывается внутри кольца, где Йенс Фаререц и еще один человек поддерживают Эрдна Ульвара — он бледен как смерть, глаза закрыты, в уголке рта кровь.
— Оулавюр, подержи-ка знамя! — сказала девушка, взяв на себя роль распорядителя; она успокоила людей, велела всем отойти в сторону и приказала принести одеяло; четверо унесли на нем больного. Оулавюр Каурасон остался у знамени.
Вскоре девушка вернулась и сказала:
— Это не очень опасно. Но Йенс Фаререц на всякий случай сейчас разогреет мотор и отвезет его в больницу в Адальфьорд. Давай мне теперь знамя.
— Можно, я немного понесу его за тебя? — сказал скальд.
— Нет, — ответила она. — Не за меня. А за тех, кто победит своих врагов, ибо на их стороне закон жизни.
Эрдна перенесли на бот Фарерца и уложили в каюте. На помощь позвали нескольких сильных рыбаков, нельзя было терять ни минуты. Но как раз когда бот собирался отчалить, на пристань прибежала девушка, голова у нее была непокрыта, она не успела даже причесать свои густые темные волосы, только накинула пальто и натянула резиновые сапоги прямо на светлые шелковые чулки.
— Я тоже еду! — крикнула она, запыхавшись, и махнула рукой рыбакам. — Подождите меня!
Рыбаки заколебались, они подозрительно глядели на директорскую дочку, словно не понимая, что ей нужно в этой лодке.
— Ведь кто-то должен за ним ухаживать, — сказала она.
— Ты-то меньше всех, — заметил Иене Фаререц.
Не дожидаясь его разрешения, она прыгнула на бот и скрылась в каюте.
— Вот шальная, — сказал один из рыбаков.
Йенс Фаререц заглянул в каюту и увидел, что она сидит на краю койки, склонившись над больным.
— Что она, спятила? — спросил рыбак, уже приготовившись вытащить ее из каюты.
— Давай отчаливай! — приказал Йенс Фаререц; откусив здоровый кусок табаку и усмехнувшись, он скрылся в машинном отделении. — Любовь сделала ее нашей заложницей.
Мотор затарахтел, и бот отошел от берега.
В это же время к берегу напротив директорского дома причалила моторка Пьетура Паульссона. Все ждали, что управляющему вот-вот будет дан знак звонить в колокола, но все вышло по-иному.
Директор спросил, куда это поплыл Йенс Фаререц на своем боте.
— Повез Эрдна Ульвара и твою дочку, — ответил кто-то.
— Куда? — спросил директор Пьетур Паульссон.
— Почем я знаю? Может, венчаться.
Сперва директор тупо глядел на того, кто это сказал, потом произнес: «Что?», но не пришел в ярость, а лишь утратил дар речи. Он подошел к самому краю своего маленького причала, глупо махнул шляпой вслед боту Йенса Фарерца и трижды крикнул: «Диса!», первый раз громко, последний — едва слышно. Но никто не обратил на него внимания. Бот Фарерца быстро удалялся. Директор долго стоял на причале, широко расставив кривые ноги, уже не похожий на победоносного полководца, с юэлевской шляпой в одной руке и с пенсне — в другой, и смотрел вслед боту, а ветер трепал его редкие седеющие волосы и развевал полы пиджака.
Если на датский военный корабль он отправился похожий на льва, то, сойдя на берег, он больше всего напоминал ягненка. Датчане явно не желали ни стрелять по Свидинсвику, пи одолжить Истинным Исландцам пушку. Вместо того чтобы подняться на колокольню и распорядиться, чтобы посиневший от холода управляющий возвестил всем, что пророк обнажил свой меч, Пьетур Паульссон пошел к себе домой и заказал телефонный разговор со столицей.
— Да, дорогой мой Юлли, с бабушкой совсем плохо.
Владелец баз из столицы:
— Жри дерьмо!
Директор Пьетур Паульссон из Свидинсвика:
— Она умерла. Ее больше нет.
Владелец баз:
— Катись к черту!
Директор Пьетур Паульссон:
— Исландский народ в Свидинсвике будет сражаться до последнего.
Владелец баз:
— Ты всегда был редкостным дураком.
Директор Пьетур Паульссон:
— Они скорее готовы проливать кровь, чем работать по расценкам Истинных Исландцев. Не можешь ли ты прислать сюда подкрепление из Рейкьявика?
Владелец баз:
— Я сейчас же пошлю к тебе людей, и они тебя так отделают, что в твоем скелете не останется ни одной целой косточки.
Пьетур Паульссон:
— Неужели мы должны безоговорочно отдать исландскую нацию на истязание этим безродным?
Владелец баз:
— Если я из-за тебя потеряю своих избирателей, я убью тебя собственными руками.
Пьетур:
— Ну-ну, будь здоров, мой дорогой Юлиус, да благословит тебя Господь на веки веков.
Владелец баз, не отвечая, повесил трубку.
Тем и закончилась великая свидинсвикская битва за расценки, и окоченевшему управляющему было разрешено спуститься с колокольни. А на другой день начались подготовительные работы на строительстве рыболовецкой базы по расценкам, составленным Союзом Трудящихся Свидинсвика.
Вечером скальд сидел один в своем вновь воскресшем доме, точно заново рожденный; невеста заснула, и он перебирал в мыслях события дня. Через два дня будет похоронена его дочь, и, когда земля ляжет на крышку гроба, что тогда будет связывать его с этим жалким домом, который прошлой ночью опрокинули ему на голову? Он подошел к окну, через разбитые стекла в комнату залетал град; постепенно погода утихла, небо прояснилось и стало зеленым, и скальд увидел одну звезду. Скальд закрыл глаза, но заснуть он не решался, ему казалось, что звезда спустилась к нему с небес; в полудреме он слышит ее легкие шаги, смешанные с воспоминаниями этого богатого событиями дня, и под звуки грустной дивной музыки он слышит, как в глубине его души рождаются стихи о той, которую он зовет Символом Свободы.
Идешь! Я ждал тебя так долго!Как легок шаг твой в тишине!Холодный ветер завывает,Весна ненастная в окне.Но все ж одну звезду я вижу,Она мне светит в вышине.Я долго ждал, и не напрасно —Ты, наконец, пришла ко мне.Крутые времена настали.Все дни наполнены борьбой.Что предложить тебе могу я,И как мне звать тебя с собой?Я, кроме жизни и надежды,Ничем не одарен судьбой.И то, что я теперь имею,—Все мне подарено тобой.Но кончилась зима сегодняДля всех трудящихся людей,А завтра встанет солнце маяИ бросит в мир снопы лучей.То солнце нашего единства,То яркий свет грядущих дней.Я понесу над нами знамяМечты твоей, мечты моей.
Глава шестнадцатая
Йоун Умелец был родом с юга, и, говорят, его родители были из хороших семей, но он родился вне брака. С ранних лет он подавал большие надежды во всем, что касается и тела и души, и руки у него были золотые, но он был непостоянен и не умел сохранять то, чего добился. В любом уголке страны он чувствовал себя, как дома, и выполнял любую работу, для которой требовалось особое умение и которую мог выполнить далеко не каждый: он был плотником и кузнецом, знал толк в любых машинах, умел разводить рыбу, охотился на лисиц, был ткачом, повивальной бабкой, гармонистом, делал овцам прививки, хорошо пел, кастрировал баранов, бегал на лыжах, плавал, знал по-датски, писал без ошибок и умел на ходу сочинять стихи. Излишне добавлять, что он был любимцем женщин. Шли годы, Йоун Умелец по-прежнему считал своим домом всю Исландию и повсюду был желанным гостем. Одну неделю он гостил на востоке страны, другую — на западе, она вся была для него как своя вотчина. Повсюду Йоуна Умельца ждали с нетерпением, а провожали с грустью.
