Ромен Гари - Корни Неба
И вдруг Морель почувствовал, как что-то ударилось ему в щеку и упало к ногам; он осторожно поглядел вниз, стараясь не нарушить равновесия. Это был майский жук.
Насекомое упало на спину и шевелило лапками, тщетно силясь перевернуться. Морель остановился и стал пристально разглядывать жука. К этому времени он провел в лагере уже год и три недели подряд таскал по восемь часов в день на пустой желудок мешки с цементом.
Тут было нечто, мимо чего нельзя было пройти. Он согнул колено, удерживая в равновесии мешок на плечах, пальцем поставил неука на лапки…
Он проделал это дважды – на пути туда и обратно. Шедший следом Ревель первый понял, что происходит. Он одобрительно крякнул и тут же нагнулся, чтобы помочь очередному жуку.
Потом к нам присоединился пианист Ротштейн, такой хрупкий, что все его тело казалось столь же тонким, как пальцы. С этой минуты почти все «политические» стали помогать жукам, в то время как уголовники с ругательствами проходили мимо. Все двадцать минут передышки политические старались не поддаваться слабости. А ведь обычно они падали на землю и лежали как мертвые, пока не раздавался свисток. А вот теперь, казалось, обрели новые силы. Бродили, опустив головы, в поисках жуков, которым требовалась помощь. Однако это продолжалось недолго, стоило только появиться сержанту Грюберу. То был не просто зверь, нет. Он был человек образованный. Преподавал до войны в Шлезвиг-Гольштинии. И в одну секунду понял, что к чему. Почуял врага. Скандальную провокацию, проявление символа веры, утверждение собственного достоинства, недопустимое у людей, сведенных к нулю. Да, ему понадобилось не больше секунды, чтобы оценить всю непомерность вызова, кинутого строителям нового мира. Он ринулся в бой. Сначала набросился на узников, которых сопровождали охранники, не очень-то понимавшие, что происходит, но всегда готовые бить. Они принялись дубасить заключенных прикладами и пинать сапогами, но сержант Грюбер быстро сообразил, что этим бунтовщиков не проймешь. Он сделал нечто, быть может, отвратительное, но в то же время жалкое по своей беспомощности: стал бегать по траве, высматривать жуков и давить тех сапогом. Он бегал взад-вперед, вертелся, подскакивал, подняв ногу, бил каблуком о землю, словно отплясывал комический танец, едва ли трогательный в своей бессмысленности. Ведь он мог избивать заключенных и давить неуков, но то, что хотел уничтожить, было для него недостижимо, недосягаемо, бессмертно. В конце концов он это понял, понял, что возложил на себя задачу, какую не в состоянии осуществить никакая армия, никакая полиция, никакое государство. Ведь даже если убить всех людей на Земле, и тогда, может быть, от них остался бы след, – улыбка природы. Он, конечно, заставил заключенных дорого заплатить за свою победу. Приказал «вкалывать» лишних два часа, которые как раз и являли разницу между крайним напряжением человеческих сил и тем, что не под силу. Вечером они спрашивали себя, смогут ли вынести такую непомерную муку, останутся ли у них силы на завтра. Особенно слаб был Ротштейн. Он рухнул поперек нар и так лежал. Хотелось наклониться, перевернуть его на спину, как жука. Помочь улететь. Но в том не было нужды. Он каждый вечер улетал сам.
– Эй, Ротштейн! Ротштейн!
– Да…
– Ты еще живой?
– Да. Не мешайте. Я даю себе концерт.
– Что ты играешь?
– Иоганна Себастьяна Баха.
– С ума сошел! Он ведь немец!
– Вот именно. Потому и играю. Чтобы восстановить равновесие. Нельзя, чтобы Германия всегда лежала на спине. Надо помочь ей перевернуться.
– Все мы лежим на спине, – пробурчал Ревель. – С самого рождения.
– Помолчи. А то я не слышу, что играю.
– Много народа сегодня?
– Хватает.
– И красивые женщины?
– Сегодня нет. Сегодня я играю для сержанта Грюбера.
В своем углу застонал силезец Отто. Ему снился сон. Они знали, что сон всегда один и тот же: Отто убил вдову, которую хотел ограбить, и каждую ночь видел во сне, что она показывает ему язык. Отто подскочил и проснулся.
– Immer die alte Schickse! – прорычал он.
– Странно, что она всегда показывает тебе язык, – проговорил Эмиль.
– Чего тут странного? Я ведь ее задушил.
– А, понятно, – сказал Эмиль. – В тот день, когда увидишь задницу, значит, она тебя простила.
Через вентиляционную щель была видна сторожевая вышка с нацеленным вниз пулеметом.
– Эй, ребята, что будем делать завтра, если жуки снова посыпятся?
– Надо надеяться, что больше они падать не будут, – сказал отец Жюльен.
– Ну нет! – отозвался Ревель. – Я-то надеюсь, что будут. Тогда, по крайней мере, можно излить душу. Это приятно.
– Ну знаешь! – возразил Эмиль. – Погляди на Ротштейна.
– Слушай, кюре!
– Что?
– Твой боженька, на что он смотрит?
– К чертовой матери, – сказал отец Жюльен. – Оставь Бога в покое. Что ему тут делать?
– Ничего, как обычно.
– Может, он тоже упал на спину… шевелит лапками и не в силах подняться.
– К чертовой матери! – выругался в сердцах капеллан.
– Ну и выражение для духовного лица!
– Какие тут духовные лица…
– Эмиль!
– Да?
– Ты коммунист?
– Да.
– Тогда чего же ты надрываешься из-за каких-то жуков? Разве это по-марксистски?
– Имеешь право иногда поступать как хочется.
– Эмиль!
– Что?
– Ты коммунист?
– Ну да. Отстань.
– Ты что, думаешь, в Советской России, в концлагере тебе позволили бы терять время, переворачивать майских жуков?
– Конечно, нет.
– Так что же?
– В России нет концлагерей.
– Ну да, конечно.
– Бедолаги мы…
– Лично я никак не пойму, почему они всегда падают на спину.
– Такая у них природа. А мы-то почему здесь?
– Вот это еще надо прояснить.
– Что именно?
– Этот фокус природы.
– Тебе его разъяснят, не бойся.
– Эмиль!
– Ну что еще?
– Почему ты помогаешь жукам?
– Из христианского милосердия, понятно?
– Молодец, – сказал отец Жюльен.
– А ты, кюре, помолчи. Тебе больше веры нет. Ты себя уронил. Лучше помалкивай.
– Верно, – заметил кто-то. – Да неужто он нам не мог подсобить, твой боженька? Какой же от него толк?
– Послушайте, ребята, я же делаю все, что могу! – воскликнул отец Жюльен.
– Ну да, ну да.
– Вы мне не верите?
– Верим, верим.
– А все же он мог нас выручить. Мы же валяемся на спине, разве он не видит?
– Клянусь, я делаю все, что могу, – повторил отец Жюльен.
– Даже мы и то стараемся что-то сделать для неуков.
– Да ладно, чихали вы на этих жуков, – сказал отец Жюльен. – Вы поступаете так из гордыни. Если бы не концлагерь, шагали бы по этим жукам и даже не заметили бы, что они существуют. Все идет из головы, а не из сердца. Дохнете от гордыни, и все…
– Это не гордыня, – возразил кто-то едва слышно. – Это другое…
– Юсеф!
– Да, муссие.
– Брось ты свое «муссие». Уже не надо. Я все знаю.
Они держали лошадей под уздцы, находясь в глухой чаще, под колючими кустарниками, что прикрывали их своими ветками; над головами желтел бамбук; один стоял, выпрямившись, с пулеметом на изготовку, другой сидел на камне, погрузившись в воспоминания и улыбаясь, высокомерный и такой уверенный в себе, что понять его было невозможно… Грузовиков уже не было слышно, кругом царила тишина, безумствовали одни насекомые. Юсеф видел спину Мореля, которая, казалось, ждала выстрела, а иногда, когда тот поворачивал голову, и чуть насмешливый профиль под порыжелой, рваной фетровой шляпой. Идрисс ушел искать проход сквозь чащу, и они остались вдвоем под желтым отсветом бамбука.
– Ну, чего ты ждешь? Валяй.
Залитое потом лицо студента было почти тупым, ничего не выражало.
Ему пришлось сделать огромное усилие, чтобы проглотить ком в горле.
– Как вы узнали?
…Ночью в пустыне на песке зашевелилась белая фигура; Морель остановился над спящим юношей. В голубоватом полумраке лицо Юсефа было серьезным и даже печальным.
Потом губы дрогнули, произнесли несколько слов; Морель долго стоял, не двигаясь, глядя на непокорную голову, которую даже во сне мучило обретение опоры, которой всегда жаждет человек.
– Ты говорил во сне по-французски…
– Что я сказал?
Морель отвел глаза. Посмотрел вдаль, его взгляд не так-то легко было поймать.
– Что-то насчет человеческого достоинства…
Он повернулся к юноше с той спокойной улыбкой, которая исходила больше от доброты глаз, чем от иронической складки губ.
– Так кто же ты на самом деле?
– Меня зовут Юсеф Ланото, и я три года проучился на юридическом факультете в Париже.
– А потом?
– Вайтари приставил меня к вам, чтобы я вас стерег.
– Это было очень любезно с его стороны.
– Нельзя, чтобы вы попали живым в руки властей. Вы бы и там утверждали, будто единственная цель ваших поступков – защита слонов…
– Но ведь это правда.
– После Сионвилля вас приговорили к смерти. Вы злоупотребили нашей помощью, скрыли подлинные политические цели нашего движения… Раньше привести в исполнение приговор было невозможно из-за американского журналиста.
