Лион Фейхтвангер - Изгнание
16. Митинг протеста
Несмотря на все усилия Анны, Зепп внешне все более опускался. Он не следил за собой; костюм его на коленях и на локтях лоснился, на краях брюк образовалась бахрома, он часто носил несвежие воротнички, появлялся небритый, подолгу не стригся. Когда Анна терпеливо и ласково выговаривала ему, он раздражался. Его склонность к чудачествам усилилась. В редакции тоже стали замечать за ним всякие странности. Порой он погружался в себя, и его глубоко сидящие глаза, казалось, еще глубже уходят в глазницы.
Зепп всегда отличался общительностью, теперь же он редко с кем охотно встречался. По-прежнему любил посидеть с Чернигом, и часто к ним присоединялся старик Рингсейс. Перемена, происшедшая с Чернигом, сказалась благотворно и на его внешности. Не в пример ему Рингсейс и Траутвейн все больше опускались. На Черниге и на его костюме было теперь куда меньше грязи и сала, а рыхлое, бледное лицо его порозовело. Он, разумеется, нередко еще преподносил своим собеседникам блестящие и дерзкие афоризмы, не раз еще прорывался наружу его анархистский, заносчивый цыганский нигилизм. И все же он, несомненно, входил в колею; будничные дела и работа уже не были для него чем-то второстепенным.
Однажды, когда разговор вновь зашел о том, почему у Гарри мог возникнуть план поездки в Америку, Черниг вспомнил, что Гарри как-то провел параллель между собой и Рембо. И Зеппу вдруг стало ясно, что Черниг, быть может не отдавая себе в том отчета, сам собирается осуществить план Гарри. Да, Оскар Черниг менялся, медленно, но все решительнее и решительнее возвращался он от красивой анархической утопии к вульгарной буржуазной действительности.
Впрочем, его страсть спорить по всякому поводу не ослабевала по мере его преображения. Сильнее всего она вспыхивала, когда дело касалось опубликования литературного наследия Гарри. Зеппу Траутвейну стоило в свое время немало хлопот и неприятностей добиться опубликования первых рассказов Гарри Майзеля. Теперь же, после письма Тюверлена, уже не представляло особого труда напечатать произведения молодого писателя. Но Черниг делал вид, будто, кроме него, никто этого осуществить не может. Эстет в прошлом, он задался целью явить миру произведения покойного в отточенной и переотточенной форме. Часами сидел он над каким-нибудь словом, о котором нельзя было сказать с уверенностью, вычеркнул его автор или нет, каждая запятая вырастала для него в проблему. В противоположность Зеппу Траутвейну, который хотел без всяких претензий возможно быстрее напечатать наследие Гарри, Черниг подходил к его изданию по-жречески торжественно и требовал по крайней мере года, чтобы достойно подготовить его к выходу в свет. Когда же Траутвейн начинал проявлять нетерпение, он засыпал его специальными терминами, усвоенными в его французском издательстве, и корчил из себя заправского редактора.
В эту пору в Париж прибыл отец Гарри Майзеля, господни Леопольд Майзель. Этот обходительный, расторопный господин появился в гостинице «Аранхуэс»; элегантно одетый, сидел он в заново обитом клеенчатом кресле и явно чувствовал себя не совсем уверенно. Видимо, он считал, что совершает очень рискованный шаг, посещая эмигранта, и ему было не по себе в столь беспорядочном мире. Этот весьма обязательный на вид господин, холеный, но разжиревший, производил впечатление карикатуры на Гарри Майзеля; то, что в Гарри казалось гениальным, в нем было только хитростью, то, что делало Гарри красивым и царственным, в нем производило впечатление фатовства и тщеславия. Если бы Гарри осуществил свою идею стать вторым Рембо, неужели он превратился бы в такого, как этот?
Чего хотел господин Леопольд Майзель от Зеппа, трудно было установить. Он рассыпался в благодарности господам Траутвейну и Чернигу, которые были последними друзьями его несчастного сына. Он знал о письме Тюверлена, он слышал, что его злополучный мальчик был гением. Гарри, по его словам, не умел сдерживать себя, не умел себя обуздать, таковы, вероятно, все гении, не правда ли? Он, несчастный отец, тоже не сумел сдержать своего мальчика, не сумели этого и его друзья, так Гарри и загубил свою жизнь. Счастье, что не погибли его произведения. Да, господин Леопольд Майзель безгранично рад, что наследие его сына представляет собой большую духовную ценность и что Жак Тюверлен засвидетельствовал это перед всем миром. Он уверен, что, раз оно попало в руки господ Траутвейна и Чернига, оно находится в полной сохранности, и он благодарит обоих за дружеское участие. Но и он, отец, хотел бы по возможности содействовать тому, чтобы передать это наследие потомкам в чистом и нетронутом виде. Для этого-то он и приехал в Париж.
Все это Леопольд Майзель изложил Зеппу Траутвейну с очень обязательным видом, вновь и вновь предлагая свою помощь. Медлительный Зепп не понимал, куда этот субъект клонит. Он удивленно благодарил его за готовность прийти на помощь; но, сказал Зепп, сейчас дело обстоит так, что любой издатель с радостью возьмется за издание книг Гарри. Для этого ни в какой помощи, в том числе и финансовой, нужды нет. В конце концов Леопольд Майзель, как будто чего-то не договорив, удалился, а Зепп так и не понял, зачем он, собственно, приходил.
Оскар Черниг открыл ему глаза. Дело было в том, что Леопольд Майзель хотел заполучить наследие сына к свое распоряжение. Зачем? Черниг полагал, что может и на это ответить. Осторожный делец боялся осложнений, которые могут возникнуть у него в третьей империи, если мировая печать поднимет Гарри на щит как крупного антифашистского писателя. Во избежание этого папаша Майзель и стремился завладеть наследием Гарри. Если бы ему это удалось, то, по крайней мере на то время, пока нацисты у власти, произведения покойного были бы погребены.
С юридической точки зрения было неясно, кто имеет право на наследие Гарри. Зепп Траутвейн и Оскар Черниг могли предъявить на него известные претензии как материального, так и морального порядка. Леопольду Майзелю, разумеется, громкий процесс не улыбался. Он пытался добром, путем переговоров, завладеть рукописями. По его словам, если бы столь ценное литературное наследие его сына вышло большим тиражом, оно могло бы попасть в руки профанов; он, Леопольд Майзель, предпочитает пока хранить это сокровище в рукописях для знатоков и подлинных почитателей покойного. Он готов во имя этого пойти на жертвы и выплатить господам Чернигу и Траутвейну значительные суммы, с тем чтобы они передали ему рукописи Гарри и отказались от каких бы то ни было прав на них.
Когда Зепп Траутвейн сообразил наконец, что понимает под «готовностью на жертвы» Леопольд Майзель, он дал волю своему баварскому гневу, и папаше Майзелю пришлось убраться несолоно хлебавши и в большой тревоге насчет трудностей, которые ему угрожали по милости его гениального и бесталанного Гарри даже после его смерти.
Зепп рассказал Анне о встречах с Леопольдом Майзелем, поделился с ней всем, что его возмущало и смешило в этой истории. Он редко теперь это делал. То, чего ждала Анна от успеха постановки «Персов», не сбылось, ее усилия облегчить ему жизнь оставались бесплодными. Зепп ускользал от нее все больше и больше. И речи не было о том, чтобы она, как в свое время в Германии, делила его жизнь, работу, тревоги. Как ни сильно волновала ее судьба Фридриха Беньямина, как ни глубоко страдала она, видя, в какой упадок приходит Германия, редакционная работа Зеппа оставалась для нее чуждой областью, а Зепп был глух к мелким нуждам ее будней. Раньше, бывало, ее заботы о его здоровье, одежде, о его мелких удобствах теснее сближали их, а теперь они больше раздражали его, чем радовали. Он уже вышел из детского возраста, он не нуждается в гувернантке, он покинул Германию, чтобы сохранить свободу и независимость: его возмущало, что кто-то постоянно вмешивается во все его дела, хотя бы и с самыми лучшими намерениями.
Чем больше ослабевала его связь с Анной, тем охотнее он отвечал на дружбу Эрны Редлих. Он все реже обедал дома; тихое, приятное общество Эрны действовало на него успокоительно; она знала, когда надо говорить, когда лучше помолчать. Она открыто восхищалась им; ревностно собирала рецензии о «Персах», разыскивала их в самых захолустных радиолистках, она объявила себя его апостолом, не обнаруживая, впрочем, особенно глубокого понимания его музыки. Вздумай кто-либо другой навязывать ему такое чрезмерное почитание, он с раздражением отверг бы его. А в Эрне это его только забавляло и даже было приятно.
Когда же Анна говорила ему, что она добивается через Перейро исполнения «Персов» в концерте, он раздражался, и она не могла его заставить хоть раз побывать у Перейро.
Как-то ему опять позвонила Ильза Беньямин: ей необходимо видеть его по срочному делу. Он с неудовольствием ждал условленной встречи. В течение последних месяцев благодаря связывавшей их борьбе за похищенного Беньямина ему часто приходилось видеться с Ильзой Беньямин. Он не любил ее, несмотря на то что она изменилась, и без всякого на то основания, как он сам себе признавался, винил ее в участи, постигшей Фридриха Беньямина. А между тем если дело Беньямина еще не окончательно проиграно, то это в немалой доле ее заслуга. С его стороны гадко усматривать в ее энергичных хлопотах что-то плохое. Не сидеть же ей и не ждать сложа руки, пока благосклонная судьба сама вернет ей мужа. А если бы она так поступала, если бы она бездействовала, ей и не так бы еще досталось от злых языков.
