Фредерик Стендаль - Красное и чёрное
Хорошо, сударь, раз вы меня к этому вынуждаете, я позволю себе, не стесняясь, привести вас в пример. Подобно вашим благородным предкам, которые пошли за Людовиком Святым в крестовый поход, вы за эти сто двадцать тысяч франков должны были бы выставить нам по крайней мере один полк, — да что я говорю, хотя бы одну роту, ну, пол роты, или пусть это будет хоть пятьдесят человек, готовых сражаться и преданных правому делу на жизнь и на смерть. А что же у вас? Одни лакеи, которые, случись бунт, вам же и зададут страху.
Трон, церковь, дворянство — всё это может завтра же рухнуть, господа, если вы не позаботитесь создать в каждом департаменте вооружённые отряды из пятисот преданных людей, я говорю преданных не только со всей французской доблестью, но и со всей испанской стойкостью.
Половина этих людей должна состоять из наших сыновей, наших племянников — словом, из родовитого дворянства. И каждый из них должен иметь при себе не пустого болтуна-мещанина, готового нацепить на себя трёхцветную кокарду, если повторится тысяча восемьсот пятнадцатый год{209}, — нет, простого крестьянского парня, простодушного, чистосердечного, вроде Кателино{210}. Наш дворянин будет его наставником, а всего лучше, если возможно, чтобы это был его молочный брат. Пусть каждый из нас отдаст пятую долю своих доходов, чтобы создать в каждом департаменте этакий маленький преданный отряд из пятисот человек. Вот тогда можно смело рассчитывать на иностранную оккупацию. Но никогда чужеземный солдат не дойдёт даже до Дижона, если у него не будет уверенности, что в каждом департаменте он найдёт полтысячи вооружённых друзей.
Иностранные короли до тех пор не будут вас слушать, пока вы не заявите им, что у вас есть двадцать тысяч дворян, готовых взяться за оружие для того, чтобы распахнуть перед ними ворота Франции. Это тяжкая повинность, скажете вы. Господа, этой ценой мы спасаем наши головы. Между свободой печати и нашим существованием как дворян идёт борьба не на жизнь, а на смерть{211}. Становитесь фабрикантами либо крестьянами или беритесь за ружьё. Можете робеть, коли угодно, но не будьте глупы, откройте глаза.
«Стройтесь в батальоны», — вот что я вам скажу словами якобинской песенки{212}, и тогда найдётся какой-нибудь великодушный Густав-Адольф{213}, который, видя неминуемую опасность, угрожающую монархическим основам, бросится за три сотни лье от своих владений и сделает для вас то, что сделал Густав для протестантских князей. Или вам угодно заниматься разговорами и сидеть сложа руки? Пройдёт пятьдесят лет, и в Европе будут только одни президенты республик и ни одного короля. А вместе с этими шестью буквами: К-О-Р-О-Л-Ь — будут стёрты с лица земли и служители церкви и дворяне. Вот мы тогда и полюбуемся, как останутся одни кандидаты, заискивающие перед грязным большинством.
Можно сколько угодно разглагольствовать о том, что во Франции сейчас нет полномочного генерала, всем известного и всеми любимого, что армия наша созидалась в целях защиты престола, тогда как в любом австрийском или прусском полку найдётся человек пятьдесят унтеров, понюхавших пороху. Двести тысяч молодых людей из мелкой буржуазии бредят войной.
— Не достаточно ли этих горьких истин? — чванно произнесла некая важная особа, по-видимому, занимавшая весьма видное место среди духовной иерархии, ибо г-н де Ла-Моль, вместо того, чтобы рассердиться, улыбнулся на его слова, что Жюльену показалось весьма знаменательным.
— Достаточно горьких истин, хорошо, сделаем выводы, господа: человеку, которому необходимо отнять гангренозную ногу, бесполезно было бы уверять своего хирурга, что эта больная нога совершенно здорова. Простите меня, если я позволю себе так выразиться, господа: благородный герцог *** — наш хирург{214}.
«Ну, вот, наконец-то заветное слово сказано, — подумал Жюльен, — значит, нынче ночью я помчусь прямёхонько в...»
XXIII. Духовенство, леса, свобода
Основной закон для всего существующего — это уцелеть, выжить. Вы сеете плевелы и надеетесь взрастить хлебные колосья.
МакиавеллиВажная персона продолжала свою речь; видно было, что это человек осведомлённый; Жюльену очень понравилась мягкая, сдержанная убедительность, с которой он излагал свои великие истины:
1. У Англии не найдётся для нас ни одной гинеи, там сейчас в моде экономия и Юм{215}. Никто, даже их святые, не дадут нам денег, а господин Брум{216} поднимет нас на смех.
2. Больше чем на две кампании венценосцы Европы не рискнут пойти без английского золота, а двух кампаний мало, чтобы раздавить мелкую буржуазию.
3. Необходимо создать во Франции вооружённую партию, без чего монархические элементы Европы не отважатся даже и на эти две кампании.
А четвёртый пункт, который я позволю себе вам представить как нечто совершенно бесспорное, заключается вот в чём:
Немыслимо создать вооружённую партию во Франции без помощи духовенства. Я вам прямо это говорю, господа, и сейчас я вам это докажу. Надо всё предоставить духовенству. Находясь денно и нощно при исполнении своих обязанностей, руководимое высокодостойными людьми, кои ограждены от всяких бурь, ибо обитель их за триста лье от ваших границ...
— А-а! Рим, Рим! — воскликнул хозяин дома.
— Да, сударь, Рим! — гордо повторил кардинал. — В каких бы шуточках ни изощрялись на этот счёт в дни вашей юности, когда подобное остроумие было в моде, я говорю вам во всеуслышание, в тысяча восемьсот тридцатом году одно только духовенство, руководимое Римом, сумеет найти доступ к сердцу простого народа.
Пятьдесят тысяч священников повторяют одни и те же слова в день, указанный их владыками, и народ, который в конце концов и даёт вам солдат, восчувствует глас своих пастырей сильнее, нежели всякое витийство мирян... (Этот личный выпад вызвал ропот среди собравшихся.)
— Духовенство обладает силой, превосходящей вашу, — снова заговорил кардинал, возвышая голос, — все шаги, которые вы делали, дабы достичь основной цели — создать во Франции вооружённую партию, — были сделаны нами...
Тут последовали факты... Кто роздал восемьдесят тысяч ружей в Вандее?.. И так далее, и так далее.
— Пока духовенство не получит обратно своих лесов, оно ничего не в состоянии сделать. Стоит только начаться войне, министр финансов предпишет агентам за отсутствием средств выплачивать жалованье только приходским священникам. Ведь Франция, в сущности, — неверующая страна, и она любит воевать. Кто бы ни преподнёс ей войну, он будет популярен вдвойне, ибо воевать — значит, выражаясь на площадном языке, заставить иезуитов пухнуть с голоду; воевать — значит избавить гордых французов от угрозы иноземного нашествия.
Кардинала слушали благосклонно.
— Следовало бы ещё, — добавил он, — чтобы господин де Нерваль оставил министерство, ибо имя его вызывает излишнее раздражение.
Тут все повскакали с мест и заговорили разом. «Сейчас меня опять вышлют», — подумал Жюльен; но даже сам осмотрительный председатель забыл о присутствии и существовании Жюльена.
Все взоры устремились на человека, которого Жюльен сразу узнал. Это был г-н де Нерваль{217}, премьер-министр; он видел его на бале у герцога де Реца.
Смятение достигло апогея, как принято выражаться в газетах по поводу парламентских дебатов. Прошло добрых четверть часа, пока наконец восстановилась относительная тишина.
Тогда поднялся г-н де Нерваль и, наподобие апостола, начал вещать.
— Я далёк от того, чтобы утверждать, — начал он каким-то необыкновенным голосом, — что я вовсе не дорожу постом министра.
Мне указывают, господа, будто имя моё умножает силы якобинцев, восстанавливая против нас множество умеренных. Я охотно ушёл бы, но пути господни дано знать немногим. А мне, — добавил он, глядя в упор на кардинала, — надлежит выполнить то, что мне предназначено. Глас небесный изрёк мне: «Либо ты сложишь голову на эшафоте, либо восстановишь во Франции монархию и низведёшь Палаты на то место, какое занимал парламент при Людовике XV». И я это сделаю, господа.
Он умолк и сел; наступила мёртвая тишина.
«Хороший актёр!» — подумал Жюльен. Он ошибался, как всегда, приписывая людям, по своему обыкновению, гораздо больше ума, чем у них было на самом деле. Воодушевлённый спорами сегодняшнего бурного вечера, а ещё того более искренностью выступавших ораторов, г-н де Нерваль в эту минуту всей душой верил в своё предназначение. Этот человек, обладавший большим мужеством, отнюдь не отличался умом.
