Василий Гроссман - Несколько печальных дней (Повести и рассказы)
Пахнет краской, стучат молотки, скрипят тачки и тележки, везущие песок, дерн, цемент, – кладбище работает.
Люди в сатиновых нарукавниках трудятся старательно и упоенно, – некоторые негромко напевают, некоторые перекликаются с соседями.
Мама красит папину оградку, а маленькая дочка прыгает на одной ножке, старается обскакать могилку, не коснувшись второй ногой земли.
– Ну, что за девочка, весь рукав в краске!
А там уж пошабашили: ограда и памятник раскрашены дурацким золотом, на скамеечке скатерка, люди закусывают, и, видимо, не только закусывают: голоса уж очень оживленные, незамысловатые лица налились краской, вдруг раздается дружный хохот. Оглянулись ли, спохватившись, на могилу? Нет, не оглянулись. Покойник не обидится: доволен малярной работой.
Хорошо потрудиться на свежем воздухе, посадить цветы, выдернуть побеги ненужных растений, пронзивших могильную землю.
Куда пойти в воскресенье? В зоопарк, в Сокольники? На кладбище приятней – неторопливо поработаешь, подышишь свежим воздухом.
Жизнь могуча, и она вторглась в кладбищенскую ограду, и кладбище подчинилось, стало частью жизни.
Житейских волнений, страстей здесь не многим меньше, чем на службе, в коммунальной квартире или на расположенном рядом рынке.
– Конечно, наше Ваганьковское не Новодевичье, но здесь тоже не последние люди лежат – художник Суриков, составитель словаря Даль, профессор Тимирязев, Есенин… Есть и генералы, и старые большевики, Бауман, шутите, у нас похоронен, ведь целый район столицы носит его имя… герой гражданской войны легендарный начдив Киквидзе тоже у нас. А при царизме здесь не только купцов, случалось, и архиреев хоронили.
Трудно получить место на Ваганьковском кладбище, не легче, чем, приехав из провинции, прописаться на постоянно в Москве.
И доводы, которые приводят мужчине с темно-красным лицом, в кубанке и сапогах, в кожанке на молнии, родственники покойников такие же, какие выслушивают ежедневно работники паспортного отдела московской милиции.
– Товарищ заведующий, ведь тут его старуха мать, старший брат, ну как же, ну куда же ему в Востряково.
И заведующий отвечает так же, как отвечают в столичном паспортном отделе:
– Не могу. Имею специальное указание Московского Совета, понимаете – лимит исчерпан, не всем же на Ваганьковском, кому-то надо и в Востряково ехать.
Особенно строго было на Ваганьковском перед Всемирным фестивалем молодежи в 1957 году. Прошел слух, что верующие участники фестиваля побывают на Ваганьковском, – работники кладбища с ног сбились, наводили порядок, готовились к молодежному фестивалю.
Досталось особенно крепко в эти дни нищим, – поющим, согнутым, шепчущим, трясущимся, инвалидам Великой Отечественной войны, слепцам, глупеньким… Их прямо с Ваганькова милиция вывозила машинами. Имелось спецуказание.
В кладбищенской конторе в эти дни посетителям говорили:
– Отбудем фестиваль, тогда приходите.
Но миновал фестиваль, и жизнь принарядившегося кладбища вошла в обычную колею.
И снова у заведующего и его ближайших помощников просят:
– Местечко бы…
Но что поделаешь – места на Ваганьковском мало, а покойники «все прибуют да прибуют». И никто не хочет в Востряково.
Люди убеждают, грозят, плачут.
Одни приносят справки, ходатайства от учреждений, от общественных организаций – покойник незаменимый специалист, прекрасный общественник, персональный пенсионер республиканского значения, имеет военные заслуги, дореволюционный партстаж.
Другие норовят блатовать, мухлюют, и контора их разоблачает:
– Вы указали, что хотите ее захоронить рядом с мужем, а, оказывается, это ее самый первый муж, она два раза после него замужем была. Все же надо совесть иметь.
Третьи ищут, кого бы задобрить взяткой, богатой выпивкой. Одни хотят сунуть начальству, другие стремятся подмазать простых людей с лопатами.
Четвертые норовят захоронить человека с нахрапа, нахально, вот так же въезжают без ордера в комнату, а потом долго, нудно добиваются жировки.
Имеется указание – заброшенные могилы ликвидировать и на их месте производить новые захоронения. Вот вокруг такого дела много страстей, ничуть не меньше, чем вокруг жилой площади, на которой никак не угаснет одинокая старушечья жизнь.
Но, наконец, разрешение на заброшенную могилу получено, – и бывает так, что гроб становится на гроб, а под вторым оказывается третий. Вот и лежат: потерявший имя купец, беспощадный к буржуазии романтик-коммунар с красным полуистлевшим бантом – тоже всеми забытый, кадровичка – зав. секретной частью. Кто-то будет четвертым?
Почему же любят многие люди ходить на кладбище?
Конечно, дело тут не только в кладбищенской зелени и не в том, что приятно сажать цветы, строгать и красить.
Это причины боковые – поверхность, – а главная причина, как и большинство главных причин, скрыта, она в глубине лежит.
…Измученные горем, бессонными ночами, часто невыносимыми угрызениями, люди приезжают на кладбище, хлопочут о месте для захоронения.
Хлопоты эти тяжелы, унизительны. Минутами возникает нехорошее чувство к умершему – ему-то все равно, а я, мы так страдали, не спали ночами, когда он умирал. Сколько раз бегали ночью в аптеку за подушками с кислородом, а вызовы «неотложки», лекарства, фрукты. И не видно конца, человек умер, а мучения продолжаются.
А на кладбище умные люди говорят:
– Не расстраивайтесь, все устроится, какие ни есть бюрократы, все равно похоронят, еще не было такого случая, чтобы не похоронили.
И правда, похоронили.
И вот в воспаленные горестные сердца, вместе со стуком земли о гробовую крышку, входит светленьким лучиком чувство покоя и облегчения. Схоронили…
Маленькое, тоненькое чувство облегчения и есть тот зародыш, из которого развиваются новые отношения – отношения между живыми и мертвыми. Вот из этого тоненького лучика и рождаются оживленные толпы, идущие в ворота кладбища, радостный труд по украшению, озеленению могил.
Как же развивается этот зародыш?
Чтобы проследить за его развитием, понять, как раздирающая вечная разлука с близким человеком обращается в милые кладбищенские радости, надо на время уйти с кладбища в город.
Отношения близких людей редко бывают гласны, явны, как бы одноэтажны, линейны.
Это здания с толстыми стенами, с глубокими подвалами, с темными жаркими спаленками, с надстройками и пристроечками.
Что только не происходит в этих комнатухах, подвалах, коридорчиках и чердаках. Чего только не видели, не слышали бестелесные стены скрытых в сердцах строений. И свет, и беспощадные упреки, и вечную жажду, и тошное пресыщение, и правду, и бешеное желание избавиться, и многолетнюю мелочную волынку, и счет на копейки, и страшную тайную ненависть, и драки, кровь, кротость.
Иногда вдруг все содрогаются, услышав о сыне и невестке, убивших мать, чтобы расширить свое жизненное пространство. Две дочери с целью грабежа повалили мать на кушетку, стали заливать ей в рот крутой кипяток. Рабочий выиграл по займу двадцать пять тысяч рублей, побежал сообщить жене о великой радости, а когда оба вбежали в дом, увидели – их трехлетняя девчонка сожгла, обратила в пепел выигравшую облигацию; отец, с потемневшим от бешеного отчаяния умом, схватил топор, отрубил ребенку кисти рук. Это страшные и редкие уродства, но ведь и уродства рождены жизнью.
А иногда кажется, что тихие омуты жизни еще страшней.
Десятилетиями живут в одной комнате муж и жена, и десятилетиями он уходит то днем, то вечером, то в выходной, то на ночь – у него вторая семья. Жена молчит, и муж молчит, но так тяжел ее молчаливый укор, ее жалкая улыбка, ее попытки обманывать детей, знакомых, ее покорная забота о нем. Иногда ужас охватывает его, но что он может сделать со своим сердцем, а там, где его любовь, – тоже жалкая, виноватая и беспомощная улыбка, укор, счет на копейки.
У свекрови с невесткой хорошие отношения, спокойные, ровные. Спокойствие основано на том, что старуха отдала молодым свою комнату, перебралась в проходную, потом отдала свою кровать, спит на раскладушке, вытащила свои вещи из шкафа и положила их в фанерный ящик в коридоре, а шкаф отдала невестке; невестка не любит цветов, от них тяжелый воздух, и старуха рассталась со своими многолетними агавами и фикусами; невестке сказали, что от кошки у Светочки могут быть глисты, и пришлось старухе расстаться со старым котом, таким старым, что Светочкин папа сам еще был маленьким Андрюшей, когда в доме появился этот кот. Бабушка его завернула в чистую косынку и отвезла на пункт. Старуху особо мучительно терзало, что кот, полный доверия к ней, спокойно дремал у нее на руках во время своего последнего путешествия. Старуха молчит, и сын молчит. Она видит, что он боится остаться с ней наедине, он видит ее беззащитность, а она понимает жалкое бессилие своего сына и, примиренно кивая дрожащей белой головой, часами слушает его торопливо угодливое, обращенное к жене: «Милочка, Милочка, Милочка…»
