Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 17. Лурд
Сестра Гиацинта тоже засмеялась.
— Но нам не нужно врача, все наши больные исцелились!
И, глядя ему прямо в глаза, добавила спокойным, дружеским тоном:
— Прощайте, господин Ферран.
Он еще раз улыбнулся, несказанное волнение вызвало слезы на его глаза. Дрожь в голосе доказывала, что он никогда не забудет этой поездки, что встреча с сестрой Гиацинтой доставила ему огромную радость, что он навеки сохранит нежное воспоминание о ней.
— Прощайте, сестра.
Госпожа де Жонкьер решила войти в вагон вместе с сестрами Клер Дезанж и Гиацинтой. Но последняя сказала, что спешить нечего, больных только еще начинают привозить. Сестра Гиацинта ушла и увела с собой Клер Дезанж, обещая за всем присмотреть; она даже взяла у г-жи де Жонкьер дорожную сумочку, сказав, что положит ее на место. Дамы, весело разговаривая, продолжали прогулку по широкому перрону, где было так приятно ходить.
Пьер, не отрывая глаз от часов, смотрел, как двигается стрелка, и не мог понять, почему нет Марии с отцом. Только бы г-н де Герсен не заблудился! Он ждал и вдруг увидел обозленного г-на Виньерона, который сердито подталкивал жену и маленького Гюстава.
— Ох, господин аббат, прошу вас, покажите, где наш вагон, помогите мне запихнуть туда наш багаж и этого ребенка… Я теряю голову, они вывели меня из терпения…
У дверей вагона второго класса его вдруг прорвало, и он схватил за руки священника как раз в ту минуту, когда Пьер намеревался внести маленького больного:
— Можете себе представить! Они хотят, чтобы я уехал, они сказали, что завтра мой обратный билет будет недействителен!.. Сколько я им ни твердил о том, что случилось, они и слушать не хотят. Ведь не очень-то приятно оставаться с этой покойницей, сидеть тут над ней, класть ее в гроб, везти ее завтра в Париж. А они заявляют, что это их не касается, они, мол, делают достаточно скидок на билеты паломников и не их дело, если кто-нибудь умирает.
Госпожа Виньерон слушала, дрожа, а маленький Гюстав, о котором все позабыли, качаясь от усталости и опираясь на костыли, с любопытством смотрел на них большими глазами умирающего ребенка.
— Я им на все лады кричал, что это из ряда вон выходящий случай… Что же они прикажут мне делать с покойницей? Не могу же я сунуть ее под мышку и принести сюда как багаж, — значит, мне необходимо остаться… Нет! До чего люди глупы и злы!
— А вы говорили с начальником станции? — спросил Пьер.
— Ах да! Начальник станции! Он где-то тут в толпе. Только его никогда не найдешь. Ну как же вы хотите, чтобы все шло как следует при такой неразберихе? Однако надо все-таки его откопать. Я должен ему высказать, что у меня на душе!
Видя, что жена его стоит неподвижно, точно окаменев, он закричал:
— А ты что тут делаешь? Войди в вагон, тебе передадут вещи и мальчика.
Он засуетился, стал подталкивать ее, потом передал свертки, а Пьер взял на руки Гюстава. Несчастный ребенок был легче птички; казалось, он еще больше похудел от своей язвы, которая так болела, что он тихонько застонал, когда Пьер поднял его.
— Я сделал тебе больно, голубчик?
— Нет, нет, господин аббат, мне пришлось много ходить, я сегодня очень устал.
Гюстав грустно улыбался своей умной улыбкой. Потом он забился в свой уголок и закрыл глаза, разбитый этим ужасным путешествием.
— Мне, понимаете ли, — продолжал г-н Виньерон, — вовсе не хочется умирать здесь от скуки, между тем как жена и сын без меня вернутся в Париж. Но тут уж ничего не поделаешь — жить в гостинице я больше не хочу, к тому же я был бы вынужден еще раз заплатить за три места, раз они не хотят ничего слушать… А жена у меня бестолковая. Она не сумеет вывернуться из затруднительного положения.
Тут он впопыхах стал подробнейшим образом наставлять г-жу Виньерон, что и как она должна делать во время поездки, как ей войти в квартиру, как ухаживать за Гюставом, если у него будет приступ. Послушно и немного растерянно она отвечала на все:
— Да, да, мой друг… Разумеется, мой друг…
Но вдруг им снова овладел гнев.
— В конце концов, будет действителен мой билет или не будет? Да или нет? Я хочу знать… Надо найти этого начальника станции!
Он снова бросился в толпу и вдруг увидел на перроне костыль Гюстава. Это было уж слишком, он воздел руки к небу, призывая его в свидетели, что ему никогда не избавиться от хлопот, потом швырнул костыль жене и ушел вне себя, крикнув ей:
— Возьми! Ты вечно все забываешь!
Больные все прибывали, и так же, как в день приезда, вдоль перрона по путям бесконечной чередой выстроились носилки и повозки. Снова прошли вереницей все отвратительные болезни, все виды язв и уродства; число и серьезность их нисколько не уменьшились, а несколько выздоровлений были лишь скромным светлым пятном на фоне мрачной действительности. Больных увозили такими же, какими привезли. Маленькие тележки с убогими старухами, в ногах у которых лежало их добро, звенели на рельсах. Носилки, где лежали завернутые в одеяла тела с бледными лицами и блестящими глазами, покачивались на ходу среди толчеи. Кругом царили безумная, бессмысленная спешка, невероятное смятение, сыпались вопросы, раздавались оклики, народ бегал или толкался на месте, словно стадо, которое не находит ворот своего хлева. Санитары теряли голову, не зная, куда идти, а тут еще раздавались тревожные предупреждения железнодорожных служащих, каждый раз пугая и без того растерявшихся людей.
— Осторожно, осторожно, эй, вы там!.. Поторапливайтесь! Нет, нет, не переходите!.. Поезд из Тулузы! Поезд из Тулузы!
Пьер, вернувшись на перрон, снова увидел г-жу де Жонкьер и остальных дам — они продолжали весело разговаривать. Рядом с ними стоял Берто, которого отец Фуркад остановил, чтобы поздравить с образцовым порядком во время паломничества. Бывший судья, весьма польщенный, поклонился.
— Не правда ли, преподобный отец, хороший урок республике? Когда в Париже празднуется какая-нибудь кровавая дата их гнусной истории, толчея бывает такая, что дело доходит чуть не до смертоубийства… Пусть приедут сюда, поучатся!
Ему было всегда приятно хоть чем-нибудь досадить правительству, заставившему его подать в отставку. Он был безумно счастлив, когда в Лурде бывал особенно большой наплыв верующих и создавалась давка. Между тем его не удовлетворяли результаты политической пропаганды, которую он вел ежегодно в течение трех дней. Его брало нетерпение, все шло недостаточно быстро. Когда же лурдская богоматерь вернет монархию?
— Видите ли, преподобный отец, только одно могло бы обеспечить нам полное торжество — это если бы мы привели сюда массы городских рабочих. Теперь я стану думать и заботиться только об этом. Ах, если бы можно было создать католическую демократию!
Отец Фуркад стал очень серьезен. Взгляд его умных, красивых глаз был мечтательно устремлен вдаль. Как часто он ставил себе целью перевоспитать, обновить народ! Но не требовался ли для этого гений нового мессии?..
— Да, да, — бормотал он, — католическая демократия. Ах, это было бы началом возрождения человечества!
Отец Массиас решительно перебил его, сказав, что все народы мира в конце концов придут к этому, но доктор Бонами, чувствовавший, что в среде паломников уже назревает охлаждение веры, качал головой, утверждая, что верующие должны проявить больше усердия. Он считал, что успех зависит прежде всего от рекламы — надо шире рекламировать чудеса. И доктор сиял, добродушно посмеиваясь, показывая на шумную толпу больных.
— Посмотрите-ка на них! Разве они не выглядят лучше, чем когда приехали? Многие хоть и не выздоровели, но, поверьте, уезжают, неся в себе зародыш выздоровления!.. Да, хорошие они люди! Они больше всех нас способствуют славе лурдской богоматери.
Ему пришлось умолкнуть. Мимо них пронесли г-жу Дьелафе в обитом шелком ящике. Ее опустили у двери вагона первого класса, где горничная уже размещала багаж. У всех сжалось сердце от жалости: за три дня своего пребывания в Лурде несчастная женщина, очевидно, так и не очнулась от забытья. Какой ее вынесли санитары из вагона в день приезда, такой она и осталась, одетая в кружева, вся в драгоценностях, с безжизненным лицом мумии; она как будто стала еще меньше, — казалось, в ящике лежит ребенок: ужасная болезнь, разрушившая кости, разрушала теперь мышцы. Неутешные муж и сестра, с покрасневшими глазами, утратив последнюю надежду, шли за ней вместе с аббатом Жюденом, точно провожая на кладбище покойника.
— Нет, нет! Повремените, — сказал священник носильщикам, собиравшимся внести ящик в вагон. — Она еще натерпится в вагоне. Пусть до последней минуты насладится мягкой погодой и чудесным небом.
Увидев Пьера, он отвел его в сторону и сказал надломленным от печали голосом:
— Ах, я так удручен… Еще утром я надеялся. Я предложил отнести ее к Гроту, отслужил за нее обедню, молился до одиннадцати часов. Но все напрасно, святая дева не услышала меня… Меня, никому не нужного старика, она исцелила, а для этой женщины, красивой, богатой, чья жизнь должна быть сплошным праздником, я не добился исцеления!.. Разумеется, святая дева лучше нас знает, как ей поступить, и я преклоняюсь перед нею и благословляю ее имя. Но душа моя тяжко скорбит.
