Хулио Кортасар - Игра в классики
Однако ключ никак не поворачивался, хотя Вонг и твердил, что во время церемоний и таинств самым простым движениям препятствуют Силы, которые следует побеждать Терпением и Хитростью. Свет погас. Да зажгите же кто-нибудь огонь, черт возьми.
Бэпс Tu pourrais quand même
parler français, non?
Рональд Ton copain l’argencul
Этьен n’est pas là pour piger
ton charabia [279].
Вот спичка, Рональд.
Проклятый ключ
заржавел, старик
Этьен держал его в стакане
Вонг с водой. Mon copain,
mon copain, c’est pas
Перико mon copain [280].
He думаю, что получится. Ты его
Рональд не знаешь. Получше
Перико тебя. Ну да. Wanna bet
something? Ah merde,
mais c’est la tour de
Вонг Babel, ma parole. Amène
Бэпс ton briquet, Fleuve
Jaune de mon cul, la
Этьен poisse, quoi [281]. В дни
Этьен Инь следует вооружаться
Бэпс терпением. Два литра,
Рональд но хорошего. Ради
Бэпс бога, чтоб тебе на
лестнице не нагадили.
Рональд Помню одну ночь, в
Алабаме. Какие были
Рональд звезды, дорогой.
How funny, you ought
to be in the radio [282].
Ну вот, начинает
Этьен проворачиваться, а то ни
Все вместе с места, это все Инь,
конечно, stars fell on Alabama [283], во что мне ногу превратила, еще спичку, ничего не видно, où qu’elle est [284]. Никак. Меня кто-то сзади хватает, дорогой… Тшш… Тш… Пусть Вонг первым войдет и заговорит нечистую силу. О нет, ни за что. Втолкни его, Перико, и все тут, китаец — он всегда китаец.
— А теперь — тихо, — сказал Рональд. — Это совсем другая территория, я говорю серьезно. Если кто-то пришел в надежде поразвлечься, пусть катится, да поживей. Давай сюда бутылки, дорогая, ты всегда их роняешь, когда волнуешься.
— Не люблю, когда меня щупают в темноте, — сказала Бэпс, глядя на Перико с Вонгом.
Этьен медленно провел ладонью по внутренней стороне дверной рамы. Все молча ждали, когда он найдет выключатель. Квартирка была маленькая, пропыленная, укрощенный неяркий свет окутал все золотистым покровом, и Клуб, вздохнув с облегчением, пошел осматривать квартиру, по ходу дела тихо обмениваясь впечатлениями: репродукция таблички из Ура, «Легенда об осквернении святого причастия» (Паоло Учелло, pinxit [285]), фотография Паунда и Музиля, маленький портрет Де Сталя и огромное множество книг — на стенах, на полу, на столах, в уборной, в малюсенькой кухоньке, где все еще лежала яичница, наполовину протухшая и наполовину окаменевшая, по мнению Этьена — чудо красоты, а по мнению Бэпс — по ней плачет помойка, ergo жаркая дискуссия, меж тем как Вонг почтительно открывал «Dissertatio de morbis a fascino et fascino contra morbos» Цвингера, а Перико, взобравшись на табурет, — любимое занятие — разглядывал шеренгу испанских поэтов «золотого века», маленькую астролябию из олова и слоновой кости; Рональд застыл перед столом Морелли, зажав под мышками по бутылке коньяку, и смотрел на папку в зеленом бархатном переплете, за таким столом сидеть да писать Бальзаку, а не Морелли. Вот, значит, как, старик жил в двух шагах от Клуба, а треклятый издатель заявлял, что в Австрии или на Коста-Брава, всякий раз когда по телефону справлялись об адресе Морелли. Справа и слева — папки, от двадцати до сорока, всех цветов радуги, пустые или заполненные, а посредине — пепельница, словно еще один архив Морелли, помпейянское нагромождение пепла и горелых спичек.
— Выбросить в помойку такой натюрморт, — сказал Этьен в ярости. — Сделай это Мага, ты бы ее в порошок стер. А тут молчишь, ну, понятное дело, муж…
— Смотри, — сказал Рональд и показал ему стол, чтобы он успокоился. — Бэпс ведь сказала, что протухла, зачем упрямиться. Итак, открываем заседание. Этьен — председатель, что поделаешь. А аргентинца все нет?
— Нет аргентинца и трансильванца, Ги уехал за город, а Мага бродит неизвестно где. Во всяком случае, кворум имеется. Вонг — церемониймейстер.
— Подождем немного Оливейру с Осипом. Бэпс — ревизор расходов.
— Рональд — секретарь. Ответственный за бар. Sweet, get some glasses, will you? [286]
— Переходим к четвертой интермедии, — сказал Этьен, садясь у стола сбоку. — Сегодня Клуб собрался во исполнение желания Морелли. До прихода Оливейры, если он вообще придет, давайте выпьем за то, чтобы старик скорее снова сел за этот стол. Боже мой, какое жалкое зрелище. Мы похожи на кошмарный сон, который, возможно, снится Морелли в больнице. Ужасно. Так и запишите в протокол.
— А пока давайте поговорим о нем, — сказал Рональд, которому на глаза навернулись слезы, меж тем как он трудился над коньячной пробкой. — Другого такого заседания не будет, я в Клубе не первый год, а такого не помню. Да и ты, Вонг, и Перико. Все мы. Damn it. I could cry [287]. Должно быть, такое чувство испытывают, взобравшись на вершину горы или побив рекорд, — словом, что-нибудь в этом роде.
Этьен положил ему руку на плечо. Они сидели вокруг стола. Вонг погасил все лампы, кроме той, что освещала зеленую папку. «Сцена почти для Эусапии Паладино», — подумал Этьен, с почтением относившийся к спиритизму. Они принялись говорить о книгах Морелли и пить коньяк.
(—94)
97
Грегоровиуса, агента инакодействующих сил, уже давно заинтересовала одна запись Морелли: «Внедриться в реальность или в возможную ипостась реальности и чувствовать, как то, что на первых порах казалось самым нелепым абсурдом, начинает приобретать смысл, сопрягаться с другими абсурдными формами или не сопрягаться до тех пор, пока на разномастной ткани (в сравнении со стереотипным рисунком каждого дня) не проступит и не проявится стройный рисунок, который лишь при робком сравнении с прежним может показаться бессмысленным, или бредовым, или непонятным. Однако не грешу ли я излишней самонадеянностью? Отказаться от психологии и в то же время отважиться на попытку познакомить читателя — правда, определенного читателя — с миром личным, с личным жизненным опытом и размышлениями… Моему читателю будет не хватать моста, промежуточных соединений, причинной связи. Все в общем виде: поступки, результаты слагающих сил, разрывы, катастрофы, надругательство. Там, где должно было бы быть расставание, — рисунок на стене; вместо крика — удочка; смерть выльется в трио для мандолин. Но это и есть расставание, крик и смерть, однако кто согласен сдвинуться с места, выйти из себя, покинув центр, в котором пребывает, раскрыться? Внешние формы романа изменились, но герои его все те же — Тристан, Джен Эйр, Лафкадио, Леопольд Блум, люди с улицы, люди из домов, из спален, характеры. Но таких героев, как Ульрих (more [288] Музиль) или Моллой (more Беккет), найдутся тысячи Дарли (more Даррел). Что касается меня, то я спрашиваю, удастся ли мне когда-нибудь заставить почувствовать, что настоящий и единственный персонаж, который меня интересует, — это читатель, в той мере, в какой хоть что-то из написанного мною могло бы изменить его, сдвинуть с места, удивить, вывести из себя». Несмотря на молчаливое признание поражения, содержащееся в последней фразе, по мнению Рональда, в этой записи сквозила самонадеянность, и это ему не нравилось.
(—18)
98
Вот так получается: те, что просвещают нас, слепы.
Так и бывает: кто-то, не осознавая того, безошибочно указывает нам путь, но сам пойти по этой дороге не способен. Мага так и не узнает, с какой точностью ее палец находил трещинку, пробежавшую по зеркалу, до какой степени порой ее молчание или нелепая внимательность, метания ослепленной сороконожки, были паролем и знаком для меня, замкнувшегося в себе самом, а на самом деле — нигде. И вот на тебе, трещинка… «Если навеки счастливым ты хочешь остаться, // с бредом поэзии, Орасио, надо расстаться».
Объективно говоря: она не способна была указать мне ни на что в пределах моей территории — и на своей-то двигалась беспорядочно и на ощупь. Безумный полет летучей мыши, беспорядочное кружение мухи по комнате. А мне, сидевшему и глядевшему на нее, вдруг являлось указание, догадка. Она и понятия не имела, что причина ее слез, порядок, в котором она делала покупки, или манера жарить картофель были знаками. Морелли имел в виду что-то подобное, когда написал: «До полудня чтение Гейзенберга, записи в тетради и на карточках. Сынишка привратницы приносит мне почту, и мы разговариваем с ним об авиамодели, которая, готовая, стоит у них на кухне. Рассказывая, он два раза подпрыгивает на левой ноге, три — на правой, два — на левой. Я спрашиваю его, почему на одной два раза, и на другой — три, а не по два раза на той и другой или по три. Он удивленно смотрит на меня и не понимает. Такое впечатление, будто мы с Гейзенбергом вне какой-то территории, в то время как парнишка, сам того не зная, одной ногой все еще на этой территории, а другой — вне ее, и вот-вот соскочит туда, и всякое общение будет утрачено. Общение с чем, для чего? Ну ладно, будем читать дальше, может Гейзенберг…»