Эмиль Золя - Собрание сочинений в двадцати шести томах. т.18. Рим
Пьер знал, что, на первый взгляд, иезуиты сейчас как будто лишены прежней власти в Риме. Они уже не служат месс в храме Иисуса Христа, не возглавляют Римскую коллегию, где некогда совратили столько юных душ; не имея собственного пристанища, они воспользовались гостеприимством чужеземцев и обосновались в Германской коллегии, при которой находится небольшая капелла. Там они еще проповедуют свое учение, исповедуют прихожан, но уже не с прежней пышностью и блеском, как в храме Иисуса Христа, и далеко не с тем блистательным успехом, как в Римской коллегии. Не наводит ли это на мысль об их поразительной ловкости, об их хитроумных маневрах, благодаря которым, прячась в тени, они по-прежнему остаются тайной верховной властью, скрытой волей, управляющей всем? Недаром говорили, что догмат непогрешимости папы — дело рук иезуитов, что этим оружием, якобы изобретенным для защиты святейшего престола, они, в сущности, вооружились сами, предвидя с гениальной прозорливостью, что оно им понадобится в скором времени, накануне великих социальных переворотов. Быть может, прав был дон Виджилио, когда, дрожа в суеверном страхе, рассказывал о тайном могуществе ордена, о его решающей роли в церковных делах, о его всесильном, неограниченном господстве в Ватикане.
Невольно сопоставив в уме некоторые факты, Пьер неожиданно спросил:
— Значит, монсеньер Нани иезуит?
При этом имени дона Виджилио вновь охватило нервное беспокойство. Весь дрожа, он замахал руками:
— Он? Ну, нет, он слишком умен, слишком осторожен, чтобы открыто вступить в члены ордена. Но он воспитывался в Римской коллегии, где так сильно было их влияние, он впитал в себя дух иезуитов, весьма близкий его натуре. Хотя он понял, как опасно и стеснительно носить их столь ненавистное всем черное одеяние, и не пожелал связывать себя, тем не менее он истый иезуит, иезуит телом и душою, иезуит в полном смысле этого слова. Он, безусловно, убежден, что церковь может сохранить власть лишь хитростью, пользуясь страстями и слабостями человеческими, но вместе с тем он искренне предан церкви и, в сущности, весьма благочестив. Это образцовый священнослужитель, твердый в вере, облеченный высоким авторитетом духовного пастыря. К тому же монсеньер Нани человек обаятельный, воспитанный, неспособный на грубый поступок, неспособный совершить ошибку; отпрыск древнего и знатного венецианского рода, он в совершенстве изучил высший свет, в котором долго вращался, будучи нунцием в Вене и Париже; последние десять лет он состоит в должности асессора Священной канцелярии и разбирает самые щекотливые дела, а потому все знает, обо всем осведомлен… О, монсеньер Нани всемогущ, он не из тех жалких иезуитов в черной сутане, которые робко пробираются в толпе, прячась от косых взглядов, — это военачальник без мундира, это глава, мозг католичества!
Пьер стал серьезен: здесь уже шла речь не о людях в черном, прячущихся в стенах, не о зловещих заговорах таинственной секты. Если он с недоверием относился к нелепым басням, то вполне допускал, что гибкая, покладистая мораль иезуитов, вызванная борьбой за существование, привилась и возобладала во всей церковной политике. Если б даже иезуиты перестали существовать, их дух пережил бы их, ибо он стал боевым оружием, залогом победы, единственной тактикой, способной вернуть народы в лоно римской церкви. Все их усилия состояли, в сущности, в упорных попытках приспособить религию к требованиям века. Теперь Пьер понимал, почему люди, подобные монсеньеру Нани, могли иметь такое большое значение.
— Ах, если бы вы знали, если бы вы только знали! — продолжал дон Виджилио. — Нани проникает всюду, все в его руках. Послушайте! Даже здесь, в палаццо Бокканера, ничто не происходит без его вмешательства, он запутывает и распутывает сеть интриг, добивается целей, известных ему одному.
И, захлебываясь от волнения, в неудержимом порыве откровенности, секретарь начал рассказывать, как ловко хлопотал монсеньер Нани о разводе Бенедетты. Иезуиты, несмотря на свою примирительную тактику, всегда занимали враждебную позицию б отношении правительства Италии, потому ли, что не теряли надежды вновь отвоевать Рим для папы, потому ли, что выжидали исхода борьбы, не зная, кто же в конце концов победит. И вот монсеньер Нани, связанный давнишней дружбой с донной Серафиной, помог ей ускорить разрыв Бенедетты с графом Прада и взять племянницу к себе после смерти ее матери. Именно он постарался удалить аббата Пизони, итальянского патриота, устроившего неудачный брак Бенедетты, и уговорил молодую женщину взять в духовники наставника ее тетки, иезуита отца Лоренцо, смазливого священника с ласковыми светлыми глазами — его исповедальню в капелле Германской коллегии буквально осаждали прихожане. Казалось несомненным, что этот маневр предрешал исход дела: тех, кого сочетал священник ради примирения церкви с Италией, отец иезуит разлучал в ущерб Италии. Но почему Нани, настояв на разрыве, затем вдруг утратил всякий интерес к этому делу, так что чуть не поставил под угрозу процесс о расторжении брака? И отчего в последние дни он снова принялся за хлопоты, помогал подкупить монсеньера Пальма, направлял каждый шаг донны Серафины и сам старался оказать давление на кардиналов конгрегации Собора? В этом было много непонятного, как и во всем, что делал монсеньер Нани, человек хитрый и дальновидный, умевший рассчитывать далеко вперед. Можно было предположить, что он хотел ускорить брак Дарио с Бенедеттой, чтобы пресечь гнусные сплетни в светских гостиных о преступной любви юной четы во дворце Бокканера с ведома и под покровительством дядюшки-кардинала. А может быть, он нарочно советовал семье Бокканера прибегнуть в этом затянувшемся бракоразводном процессе к интригам и денежным взяткам, стремясь дать делу скандальную огласку и повредить репутации самого кардинала, от которого иезуиты, в предвидении близких событий, жаждали избавиться как можно скорее.
— Я склонен подозревать последнее, — заключил дон Виджилио, — тем более что, как я узнал сегодня вечером, папа занемог. Когда старику почти восемьдесят четыре года, всегда можно ожидать несчастья; поэтому, едва у папы начнется насморк, как все прелаты чуть с ума не сходят и в Священной коллегии разгорается яростная борьба честолюбий… Иезуиты же всегда противились кандидатуре кардинала Бокканера. Казалось бы, им следовало поддержать моего патрона хотя бы из-за его высокого авторитета, из-за непримиримой вражды к итальянским властям. Но они боятся избрать такого главу, они находят, что его резкость, горячая вера, непреклонность характера слишком опасны в наши дни, когда церковь нуждается в гибкой дипломатии… И я нисколько не удивлюсь, если они попытаются окольными путями, самыми гнусными способами опорочить доброе имя кардинала и отвести его кандидатуру.
Пьера начала пробирать холодная дрожь. Он невольно поддался страху перед неведомыми интригами, перед черными кознями, коварными замыслами, о которых рассказывал секретарь в гробовой тишине старого дворца над Тибром, в атмосфере зловещих драм и легенд Рима. И ему вдруг вспомнилась его собственная драма.
— Но я-то, при чем тут я? — воскликнул он. — Почему монсеньер Нани как будто интересуется мною, почему он замешан в процессе против моей книги?
Дон Виджилио развел руками.
— Ах, ничего не известно, ничего нельзя сказать наверняка!.. Одно могу сообщить, что Нани ознакомился с делом лишь после того, как доносы епископа Тарбского, епископов из Пуатье и Эвре уже поступили к секретарю конгрегации Индекса отцу Данджелису; я узнал также, что в ту пору он старался задержать процесс, вероятно, считая его бесполезным и несвоевременным. Но уж если конгрегация Индекса в кого-нибудь вцепится, вырвать у нее добычу почти невозможно; к тому же монсеньер Нани, должно быть, столкнулся с отцом Данджелисом, а тот, как истый доминиканец, — яростный враг иезуитов… Вот тогда-то Нани и попросил контессину написать господину де Лашу, чтобы вы поскорее приехали сюда защищать свою книгу, а она предложила вам гостеприимство в палаццо Бокканера.
Это открытие окончательно потрясло Пьера.
— Вы в этом уверены? — спросил он с удивлением.
— Ну, еще бы, совершенно уверен, я слышал, как Нани говорил о вас однажды в понедельник, на вечере у донны Серафины. Помните, я вас предупреждал, что он вас отлично знает, он, видимо, собрал о вас самые подробные сведения. По-моему, он читал вашу книгу, и она сильно его занимает.
— Значит, вы полагаете, он разделяет мои мысли, он искренне будет защищать их, как свои собственные?
— О нет, нет, отнюдь!.. Он, безусловно, ненавидит ваши идеи и вашу книгу, да и вас самих! Только те, кто хорошо его знают, могут угадать, что скрывается под его ласковой, любезной улыбкой, — какое презрение к слабым, ненависть к бедным, какая жажда власти, какое высокомерие! Он еще простил бы вам нападки на Лурд, хотя Лурд — надежный оплот католической церкви. Но никогда он не простит вашего сочувствия бедным и угнетенным, а главное — ваших выпадов против светской власти папы. Если бы вы только слышали, с каким елейным ехидством Нани издевается над господином де Лашу, — он прозвал его элегической плакучей ивой неокатолицизма!
