Теофиль Готье - Два актера на одну роль
Андрес сидел, облокотясь на стол, и с пристальным вниманием сыщика, пронюхавшего о заговоре, осматривал тех, кто входил в дом Милитоны. Перед ним мелькали люди всех возрастов — мужчины, женщины, дети; вначале они шли один за другим, так как дом был густо населен, затем их стало меньше; стемнело, и теперь домой возвращались лишь запоздалые жильцы.
Милитона так и не появилась.
Андрес уже начинал сомневаться в правильности сведений своего эмиссара, когда в темном доселе окне зажегся свет — в комнате кто-то был.
Он убедился, что Милитона у себя, но как быть дальше? Написав несколько строк карандашом на клочке бумаги, он подозвал Перико, бродившего неподалеку, и велел ему отнести записку прекрасной маноле.
Перико проскользнул в дверь за каким-то жильцом и, натыкаясь на стены, поднялся по темной лестнице до верхнего этажа. Свет, пробивавшийся в щелистую дверь, навел его на мысль, что это и есть комната Милитоны; мальчик дважды тихонько постучал; девушка приоткрыла оконце в двери, взяла письмо и захлопнула ставню.
«Только бы она умела читать», — думал Андрес, допивая лимонад и расплачиваясь с валенсийцем, хозяином заведения.
Он вышел на улицу и стал медленно прохаживаться под освещенным окном.
Вот содержание его письма:
«Человек, который не может и не хочет Вас забыть, готов на все, лишь бы Вас увидеть; но он ничего не знает о Вашей жизни и после нескольких слов, сказанных Вами в цирке, боится навлечь на Вас беду. Ничто его не испугает, если опасность грозит ему одному. Погасите лампу и бросьте ответ в окно».
Несколько минут спустя лампа потухла, окно растворилось, и, сняв с него кувшин, Милитона уронила один из цветочных горшков, который разбился вдребезги неподалеку от дона Андреса.
Что-то белело на темной земле, рассыпавшейся по мостовой, — это был ответ Милитоны.
Андрес подозвал серено (ночного сторожа), проходившего по улице со своим фонарем на длинном шесте, и попросил посветить ему. Вот послание, написанное дрожащей рукой большими неровными буквами:
«Уходите… У меня нет времени писать, — прочел он при свете фонаря. — Завтра в десять часов я буду в церкви Сан-Исидро. Но, ради Бога, уходите: дело идет о Вашей жизни».
— Спасибо, приятель, — сказал Андрес, вкладывая реал в руку серено, — а теперь ступайте спокойно своей дорогой.
Улица была безлюдна, Андрес медленно шел по ней, когда появление мужчины в плаще, под которым угадывались очертания гитары, возбудило его любопытство, и он притаился в темном углу.
Незнакомец откинул на плечи полы плаща, взял гитару и стал перебирать ее струны, извлекая из инструмента низкие ритмичные звуки, служащие аккомпанементом серенады и сегидильи.
Эта шумная прелюдия, несомненно, имела целью разбудить красавицу, в честь которой давалась серенада, но окно Милитоны оставалось закрытым; вынужденный довольствоваться незримой аудиторией, вопреки испанской поговорке, гласящей, что, как бы крепко ни уснула женщина, она покажется в окошке при звоне гитары, мужчина дважды громко откашлялся и запел с сильным андалузским акцентом:
Дитя с повадками царицы,Чей кроткий взор сулит беду,Ты можешь сколько хочешь злиться,Но я отсюда не уйду!
Я встану под твоим балконом,Струну тревожа за струной,Чтоб вспыхнул за стеклом оконнымЛанит и лампы свет двойной.
Пусть лучше для своих прогулокИ менестрель и паладинДругой отыщут переулок:Здесь я пою тебя один,
И здесь ушей оставит паруЛюбой, кто, мой презрев совет,Испробует свою гитаруИль прочирикает сонет.
Кинжал подрагивает в ножнах;А ну, кто краске алой рад?Она оттенков всевозможных:Кому рубин? Кому гранат?
Кто хочет запонки? Кто — бусы?Чья кровь соскучилась в груди?Гром грянул! Разбегайтесь, трусы!Кто похрабрее — выходи!
Вперед, не знающие страха!Всех по заслугам угощу!В иную веру вертопрахаКлинком своим перекрещу.
И нос укорочу любомуИз неуемных волокит.Стремящихся пробиться к дому,В который мною путь закрыт.
Из ребер их, тебе во славу,Мост за ночь возвести бы мог.Чтоб, прыгая через канаву,Ты не забрызгала чулок…
Готов, с нечистым на дуэлиСразившись, — голову сложить,Чтоб простыню с твоей постелиСебе на саван заслужить…
Глухая дверь! Окно слепое!Жестокая, подай мне знак!Давно уж не пою, а вою,Окрестных всполошив собак…
Хотя бы гвоздь в заветной дверцеТорчал — чтоб на него со злаПовесить пламенное сердце,Которым ты пренебрегла![48]
«Черт побери, какая дикая поэзия! — подумал Андрес. — Слащавыми такие куплеты не назовешь. Посмотрим, останется ли нечувствительна Милитона к этим элегическим стихам, сочиненным Матамором, доном Спавенто Фракассом или Траншмонтанем; ясно, что этот оглушительный ночной концерт дается ради нее. Вот, вероятно, тот грозный поклонник, которого она так боится. И, видимо, недаром».
Дон Андрес нечаянно выступил из спасительной темноты, лунный свет упал на его лицо, и острый глаз Хуанчо обнаружил присутствие постороннего мужчины.
«Вот я и попался, — подумал Андрес. — Остается не ударить лицом в грязь».
Хуанчо швырнул на землю гитару, которая уныло зазвенела, ударившись о камни мостовой, подбежал к Андресу и тотчас же узнал его при свете луны.
— Что вы тут делаете в такой поздний час? — спросил он голосом, дрожавшим от гнева.
— Слушаю вашу музыку — это изысканное наслаждение.
— Если вы внимательно слушали, то должны были понять: когда я пою серенаду, я никому не позволяю находиться здесь.
— Я не слишком послушен, такой уж у меня характер, — ответил Андрес с полнейшим хладнокровием.
— Твой характер сегодня же изменится.
— Ничуть не бывало, я не люблю отказываться от своих привычек.
— Так защищайся, не то подохнешь, как собака! — вскричал Хуанчо.
Он выхватил наваху и обернул плащ вокруг левой руки.
То же сделал и Андрес с проворством, говорившим о превосходной подготовке, что очень удивило матадора; недаром молодой человек прошел хорошую школу под руководством искуснейшего севильского учителя, следуя примеру парижских щеголей, которые изучают сложнейшие приемы фехтования и бокса, возведенные в непогрешимые принципы Лекуром и Буше.
Хуанчо кружил вокруг своего противника, выставив наподобие щита левую руку, защищенную сложенным в несколько раз плащом, и отведя назад правую, чтобы придать больше силы удару; он то поднимался на носки, то приседал; становился то великаном, то карликом, но острие его ножа неизменно наталкивалось на свернутый плащ Андреса, готового к защите.
Хуанчо то резко отступал, то стремительно нападал, прыгал то вправо, то влево, взмахивал своим оружием как дротиком, будто собирался метнуть его во врага.
Андрес отвечал на эти выпады быстрыми и меткими ударами, которые никто не отразил бы лучше Хуанчо. Поистине это был превосходный бой, достойный самых компетентных зрителей к несчастью, все окна были закрыты и улица пустынна. Как жаль, что этот блестящий поединок не могли оценить по достоинству знатоки из Сан-Люкара, из Потро-де-Кордова, из гранадского квартала Альбайсин и севильского квартала Триана!
Как ни сильны были противники, они стали уставать: пот струился по их лицам, грудь вздымалась наподобие кузнечных мехов, ноги отяжелели, и прыжки потеряли прежнюю упругость.
Хуанчо почувствовал, что кинжал противника прорезал его рукав, и обезумел от гнева.
Он напряг все силы и, рискуя жизнью, как тигр, ринулся на врага.
Андрес упал навзничь, и под тяжестью его тела распахнулась плохо закрытая дверь дома Милитоны, перед которым происходил поединок.
Хуанчо преспокойно ушел. Серено, проходивший в конце улицы, прокричал: «Ничего нового — половина двенадцатого, — погода звездная и ясная».
V
Хуанчо ушел, заслышав голос ночного сторожа, и даже не удостоверился, мертв Андрес или только ранен. Он полагал, что убил противника, так велика была его уверенность в поистине безошибочной меткости своего удара. Поединок был честным, и он не испытывал угрызений совести: мрачная радость при мысли, что он избавился от соперника, заглушала в нем все остальные чувства.
Невозможно описать тревогу Милитоны во время этого боя, глухой шум которого привлек ее к окну: она хотела позвать на помощь, но язык ее, казалось, присох к гортани, ужас железной рукой сдавил ей горло: едва держась на ногах, растерянная, обезумевшая, она кое-как спустилась по лестнице или, точнее, соскользнула вниз, уцепившись за поручень, полумертвая от страха. Она очутилась у выхода как раз в ту минуту, когда при падении Андреса открылась плохо затворенная дверь.
