Хасидские рассказы - Ицхок-Лейбуш Перец
— Ты вернешься?
— Конечно.
С минуту мы оба молчали.
— Но это протянется несколько недель, — прибавил он.
Я молчу, а он смотрит на меня с мольбой.
— Будешь скучать по мне?
— Да. — Я сама едва расслышала свой ответ. Мы снова умолкли.
— Попрощаемся!
Моя рука еще лежала в его руке.
— Будь здоров, — проговорила я дрожащим голосом.
Он наклонился, поцеловал меня и быстро ушел.
Я долго стояла в забытьи.
— Лия!
Я услышала голос матери, прежний, нежный, радостный голос, как бывало в то время, когда отец еще был здоров.
— Леечка!
Давно уже так не называли меня. Меня снова бросило в жар, и с неостывшими еще от поцелуя губами я вбежала в дом. Но я не узнала нашей комнаты. На столе стояло два чужих подсвечника с зажженными свечами, водка и пряники. Отец сидел на стуле, облокотясь на подушку. Каждая морщинка на его лице ликовала. Вокруг стола стояли чужие стулья, на них сидели чужие люди. Мать обнимает меня, целует и прижимает к груди.
— «Мазел-тове»[22], дочь моя, дочурка, Леечка, «мазел-тове».
Я не понимаю, что творится вокруг меня, но сердце мое сжимается и бьется, бьется так пугливо! Когда мать выпустила меня из своих объятий, отец меня подозвал к себе. Силы покинули меня. Я опустилась перед ним на колени и прижалась головой к его груди.
— Дитя мое, — заговорил он, гладя меня по голове и перебирая мои волосы, — ты не будешь больше терпеть голода и нужды… дитя мое, ты не должна будешь больше ходить нагой и необутой… ты будешь богатой… будешь платить за обучение своих братьев… их не станут больше выгонять из хедера, и нам поможешь… я выздоровею…
— И знаешь, кто твой жених? — радостно спрашивает мать. — Сам реб Занвиль! Сам реб Занвиль прислал свата!..
* * *
Не знаю, что со мною было, но очнулась я в постели средь бела дня.
— Слава Богу! — воскликнула мать.
— Слава Его святому имени! — произнес за ней отец.
И меня снова стали обнимать и целовать… варенья подали!..
Не хочу ли я воды с сиропом? Не хочу ли вина?..
Я снова закрыла глаза и разразилась сдавленным плачем.
— Это хорошо! — обрадовалась мать. — Пусть выплачется мое бедное дитя! Мы сами виноваты, — сразу сообщили ей такую радостную весть, так неожиданно! С ней мог бы, Боже упаси, сделаться удар! Но теперь, слава Богу! Поплачь, дитя мое, отведи душу, пусть вместе со слезами уйдут все горести и начнется новая жизнь! Новая жизнь…
У каждого человека есть два ангела — ангел добра и ангел зла, и я была уверена, что, ангел добра велит мне забыть «подручного» лекаря, есть варенье реб Занвиля, пить его сироп с водою и одеваться на его счет, тогда как ангел зла велит мне, чтобы я раз навсегда заявила отцу и матери, что я не хочу этого, не хочу ни за какие блага. Реб Занвиля я еще не знала. Я, может быть, и видела его когда-нибудь, но забыла, или не знала, что это реб Занвиль… Но за глаза я ненавидела его.
Две ночи кряду мне снилось, будто я иду к венцу.
Мой жених — реб Занвиль. Меня семь раз обводят вокруг него… Но ноги мои онемели. Дружки высоко поднимают меня и несут. Потом меня ведут домой.
Мать, приплясывая, выходит на встречу… Подают свадебный ужин.
Я боюсь поднять глаза. Я уверена, что увижу слепого, одноглазого старика с длинным, предлинным носом… Холодный пот выступает на всем моем теле — ~ Внезапно он наклоняется и шепчет мне на ухо:
— Лия, ты красивая девушка!
Но голос совсем не старческий… это голос другого… Я приоткрываю глаза — другой стоит предо мною…
— Тс! — таинственно шепчет он. — Не говори никому. Я завлек реб Занвиля в лес, сунул его в мешок, привязал камень и бросил в реку. (Такую историю рассказывала мне когда-то мать). Теперь я здесь, на его месте!
Я в ужасе просыпаюсь. Сквозь скважину ставни пробивается бледный луч луны и освещает всю комнату. Теперь только я замечаю, что посреди потолка снова висит лампа, отец и мать спят на перинах, отец улыбается во сне, мать дышит спокойно… И добрый ангел говорит мне: «Если ты будешь доброй и послушной девушкой, то твой отец выздоровеет, мать на старости лет не должна будет так много и так тяжело трудиться, твои братья станут учеными раввинами, сделаются именитыми людьми, ты будешь платить за них меламедам».
— Но целовать, — нашептывает злой ангел, — будет тебя реб Занвиль… Он прильнет к тебе своими влажными усами… Он обнимет тебя костлявыми руками… Он будет мучить тебя так же, как прежних жен, он молодою вгонит тебя в гроб, а тот приедет и будет страдать, не станет больше учить песням, и ты не будешь просиживать с ним все вечера… ты будешь сидеть с реб Занвилем.
— Нет! Тысячу раз нет! Порвать «тноим»[23]!
Я не спала уже до утра.
Первой проснулась мать. Мне хочется поговорить с ней, но я привыкла в минуту опасности всегда обращаться за помощью к отцу.
Вот просыпается и отец.
— Знаешь, Сореле, я чувствую себя совсем, совсем хорошо. Увидишь, сегодня я выйду из дому.
— Хвала Его святому имени! И все благодаря нашей дочери, и все благодаря ее святому заступничеству.
— И лекарь-таки прав, молоко мне кажется очень вкусным…
Они замолчали, и добрый ангел снова заговорил во мне:
«Если ты будешь доброй и покорной девушкой, отец твой выздоровеет; если же с уст твоих сорвется грешное слово — он умрет по твоей вине».
— Слышишь, Сореле, — продолжает отец, — довольно тебе быть торговкой.
— Что ты городишь?
— То, что ты слышишь! Я сегодня же пойду к Занвилю… Он даст мне должность, или же даст взаймы несколько рублей. Мы откроем лавочку. Я буду немножко стоять за прилавком, ты немножко — потом я начну торговать хлебом…
— Дай Бог!
— Конечно, Бог даст! Сегодня, когда ты будешь набирать свадебные наряды, возьми и для себя… хоть на два платья. И почему бы и не взять? Он велел взять все, что нужно, Не пойти же тебе в синагогу в таком наряде, когда жених будет «призван к Торе»[24].
— Что ты говоришь! — отвечает мать. — Важнее детям сшить что-нибудь. Рувим бегает босиком, он на прошлой неделе занозил себе ногу и до сих пор хромает… Дело идет к зиме, им нужны рубашки, фуфайки, нужны и пальтишки.
— Возьми для всех!
