Роберт Уоррен - Вся королевская рать
– Я сыграю с Ирвином в открытую, – сказал я. – Я обещал это двум людям.
– Кому?
– Ну, во-первых, себе. А кому второму – неважно.
– Ах, ты себе обещал? – Он смотрел на меня тяжелым взглядом.
– Да, себе.
– Ладно, – сказал он. – Делай по-своему. Если твои сведения правильные, ты знаешь, что мне нужно. – И, окинув меня хмурым взглядом, добавил: – Смотри, если отвертится.
– Боюсь, что не отвертится, – ответил я.
– Боишься? – сказал он.
– Да.
– Ты с кем работаешь? С ним или со мной?
– С тобой. Но клепать на судью я не буду.
Он продолжал меня разглядывать.
– Мальчик, – сказал он наконец, – я ведь не просил тебя клепать на судью. Хоть раз я заставлял тебя клепать на человека, скажи?
– Нет.
– Клепать я тебя никогда не заставлял. А почему?
– Почему?
– Потому что этого и не требуется. Зачем клепать, если правды за глаза хватает?
– Высокого ты мнения о человеческом роде.
– Мальчик, – ответил он, – я ходил в пресвитерианскую воскресную школу, когда люди еще не забыли богословия, – и там это твердо знали. А мне, – он вдруг ухмыльнулся, – мне это очень на руку.
На том наш разговор кончился, я сел в свою машину и поехал в Берденс-Лендинг.
На другое утро, позавтракав в одиночестве – Молодой Администратор уехал на службу, а мать раньше полудня не вставала, – я пошел гулять на берег. Утро было ясное и не такое жаркое, как обычно. Пляж был еще пуст, и только в полукилометре от меня на мелководье плескались ребятишки, тонконогие, как кулики. Когда я поравнялся с ними, они на секунду перестали вертеться и брызгаться, повернули ко мне свои мокрые загорелые лица и измерили меня безразличным взглядом. Но тут же отвернулись, потому что я явно принадлежал к той туповатой и унылой расе, которая носит брюки и туфли, а в брюках и туфлях по отмели не попрыгаешь. И даже не станешь без крайней надобности ходить по песку, чтобы не набрался в туфли. Но по песку я шел и даже развязно загребал его туфлями. Не такой уж я старик… С удовлетворением отметив это, я направился к рощице у самого берега: там среди сосен, мимоз и миртов рос большой дуб и были теннисные корты. Возле кортов под навесом были скамейки, а у меня была свежая газета. Я прочту газету и подумаю над тем, что мне сегодня предстоит. До сих пор я об этом даже не думал.
Я нашел скамейку у пустого корта, закурил и развернул газету. Я проработал первую полосу с механическим усердием падре, читающего требник, и даже не вспомнил о новостях, которые были известны мне, но не попали в газету. Я уже порядком углубился в третью страницу, когда услышал голоса и, подняв голову, увидел двух игроков, парня и девушку, которые подходили с той стороны кортов. Бросив на меня равнодушный взгляд, они заняли дальний корт и начали лениво перекидываться, для разминки.
По первым же ударам стало ясно, что они свое дело знают. И что разминка их мускулам не нужна. Он был среднего роста или чуть пониже, с широкой грудью, сильными руками и без грамма лишнего жира. Он был рыжий, стриженный ежиком, рыжие волосы курчавились в вырезе майки на груди, а младенчески-розовую кожу на лице и плечах покрывали большие веснушки. Посреди веснушек сверкали голубые глаза и белозубая улыбка. Девушка была живая и вся коричневая: с короткими темно-каштановыми волосами, которые разлетались при поворотах, с коричневыми руками и плечами над белым лифчиком, с коричневыми ногами в белых туфлях и носках и коричневым плоским животиком между белыми шортами и белым лифчиком. Оба были совсем молодые.
Они почти сразу начали играть, и я наблюдал за ними из-за газеты. Может быть, рыжий играл не в полную силу, но она брала его мячи уверенно и даже заставляла его побегать. Иногда она выигрывала гейм. Приятно было смотреть на нее – легкую, пружинистую, сосредоточенную. Но не так приятно, решил я, как когда-то на Анну Стентон. Я даже задумался о превосходстве белой юбки, которая может плескаться и закручиваться при движениях игрока, по сравнению с шортами, но и шорты были красивы. Они были красивы на подвижной загорелой девушке. Я не мог этого отрицать.
И я не мог отрицать, что в горле у меня, пока я наблюдал за ними, стоял ком. Потому что не я был на корте. И не Анна Стентон. Это было чудовищной несправедливостью – что меня там нет. Что тут делает этот рыжий стриженый парень? Что тут делает эта девушка? Я вдруг рассердился на них. Мне захотелось подойти к ним, остановить игру и сказать: «Вы думаете, что будете играть в теннис вечно? Нет, не будете».
– Конечно, нет, – скажет девушка, – не вечно.
– Ясное дело, нет, – скажет парень. – После завтрака мы пойдем купаться, а вечером…
– Вы меня не поняли, – скажу я. – Конечно, я знаю, что вы пойдете купаться, а вечером куда-нибудь поедете и по дороге остановите машину. Но вам кажется, что так будет продолжаться вечно.
– Да нет же, – скажет он. – На той неделе мне надо в университет.
– А мне – в школу, – скажет она, – но в праздник благодарения мы с Элом встретимся. Правда, Эл? И ты повезешь меня на матч. Правда, Эл?
Как от стенки горох. Бесполезно делиться с ними моей мудростью. Даже тем великим разделом мудрости, который открылся мне по дороге из Калифорнии. Им неведома истина Великого Тика, но они должны будут открыть ее сами, ибо рассказывать им бесполезно. Они вежливо меня выслушают, но не поймут ни слова. И, глядя, как мелькают загорелые руки и ноги девушки на фоне миртов и сверкающего моря, я сам на миг усомнился в этой истине.
Но я, разумеется, верил в нее, потому что ездил в Калифорнию.
Я не досмотрел первого сета. Ушел я на счете 5:2, но похоже было, что следующий гейм останется за ней: рыжий незаметно подыгрывал ей и ухмылялся из веснушек, когда она со звоном отбивала мяч.
Я вернулся домой, переоделся и пошел купаться. Я забрел далеко и долго плавал по бухте – закоулку Мексиканского залива, который сам закоулок бескрайних, соленых, вспученных вод мира, – и успел домой ко второму завтраку.
Завтракал я с матерью. Она задавала мне разные наводящие вопросы, допытывалась, зачем я приехал. Но я увиливал до самого десерта. Наконец я спросил ее, в Лендинге ли судья Ирвин. Об этом я еще не спрашивал. Я мог выяснить это вчера ночью. Но не спрашивал. Я отложил выяснение.
Да, он был в Лендинге.
Мы с матерью вышли на боковую веранду и там пили кофе, курили. Немного погодя я поднялся наверх, чтобы полежать и переварить завтрак. Я пролежал в своей старой комнате около часа. Затем я решил, что пора приниматься за дело. Я спустился и пошел к двери. Но в гостиной сидела мать, и она меня окликнула. Странно, что она сидела в гостиной в это время дня. Меня подкарауливала, решил я. Я отступил от двери, прислонился к стене и стал ждать, что она скажет.
– Ты идешь к судье? – спросила она.
Я сказал, что да.
Правую руку она держала перед собой, растопырив пальцы, и разглядывала маникюр. Затем, нахмурившись, словно результаты осмотра ее не удовлетворили, она сказала:
– Опять политика?
– Вроде того, – ответил я.
– Может быть, пойдешь попозже? – спросила она. – Он не переносит, когда его беспокоят в это время.
– То, что я ему расскажу, обеспокоит его в любое время дня и ночи.
Она пристально посмотрела на меня, забыв опустить руку с растопыренными пальцами. Потом сказала:
– Он неважно себя чувствует. Не надо его огорчать. Он нездоров.
– Тем хуже, – сказал я, чувствуя, как во мне поднимается упрямство.
– Он нездоров.
– Очень жаль.
– Ты мог бы по крайней мере подождать до вечера.
– Нет, ждать я не буду, – сказал я. Я почувствовал, что не могу ждать. Я должен пойти и покончить с этим. Наткнувшись на сопротивление, я еще больше в этом убедился. Я должен выяснить. Немедленно.
– Напрасно, – сказала она и наконец опустила руку.
– Ничего не могу поделать.
– Я не хотела бы, чтобы ты был замешан в… в какую-нибудь историю, – жалобно сказала она.
– Я в эту историю не замешан.
– Что это значит?
– А это я узнаю, когда побеседую с Ирвином, – ответил я и, выйдя из дома, направился по набережной к Ирвину. Прогуляюсь немного, хоть и жарко, – по крайней мере старый хрыч получит небольшую отсрочку. Он заслужил эти лишние несколько минут, решил я.
Когда я пришел туда, старый хрыч лежал наверху.
Так сказал мне негр в белом пиджаке.
– Судья – они наверху лежат, отдыхают, – сказал он, по-видимому думая, что этим все сказано.
– Ладно, – ответил я, – подожду, пока он спустится, – и, распахнув без приглашения застекленную дверь, очутился в блаженной прохладе и полумраке прихожей, где, словно лед, блестели большие стекла керосиновых фонарей и зеркала и мои отражения обступили меня беззвучно, как воспоминания.
– Они… – снова запротестовал негр.
Я прошел мимо него со словами:
