Мигель Сервантес Сааведра - Дон Кихот
— Я возношу господу бесконечную благодарность, — ответил Дон Кихот, — за то, что он допустил меня сделаться странствующим рыцарем. Сколько бы горестей ни встретилось на моем пути и какие бы труды я ни понес, я убежден, что все они принесут пользу. Жаль только, ваша светлость, что здесь нет вашего почтенного духовника. Вы помните, с каким презрением он отзывался о странствующих рыцарях. Теперь бы он воочию убедился, что именно у этих презренных странствующих рыцарей ищут помощи и утешения все угнетенные и безутешные. Пусть эта дуэнья просит у меня всего, что захочет; сила моей руки и бестрепетная решимость моего духа доставят ей исцеление от бед.
Герцог и герцогиня были чрезвычайно довольны, видя, с каким простодушием Дон Кихот принимает за чистую правду затеянную ими шутку. А Санчо сказал в раздумье:
— Боюсь я, как бы эта сеньора дуэнья не испортила моего дела с губернаторством. Один мой знакомый, аптекарь из Толедо, не раз говорил мне: «коли в дело замешаются дуэньи, так уж не жди ничего хорошего». Вот я и опасаюсь, как бы эта дуэнья Долорида[99], или графиня Три фалды, или Три хвоста (по-деревенски что фалды, что хвосты — все едино), не наделала нам беды.
— Замолчи, друг мой Санчо, — прервал его Дон Кихот, — эта сеньора дуэнья приехала ко мне из таких далеких стран, что, уж наверное, она не входит в число тех дуэний, о которых говорил аптекарь, тем более что она — графиня, а графини служат дуэньями только королевам или императрицам, а у себя дома они — весьма знатные дамы, и им прислуживают другие дуэньи.
Донья Родригес, слышавшая этот разговор, сказала:
— У моей сеньоры герцогини есть такие дуэньи, которые тоже могли бы быть графинями, если бы судьбе было угодно. И пусть никто не говорит дурно о дуэньях. Впрочем, оруженосцы всегда были нашими врагами, — они вечно торчат в передних и от скуки занимаются тем, что перемывают нам косточки, роя яму нашей доброй славе. Чтоб им всем попасть на галеры, а мы назло им будем жить, да еще в роскошных замках, хотя бы нам приходилось там помирать с голоду и носить черные хламиды[100].
Этот разговор внезапно был прерван звуками флейты и барабанов, возвещавшими, что дуэнья Долорида уже вошла в сад. Герцогиня спросила мужа, не следует ли пойти навстречу гостье: ведь она все-таки графиня и знатная дама. Но, прежде чем герцог успел ответить, Санчо сказал:
— Поскольку она графиня, вашим высочествам надлежало бы выйти к ней навстречу; но, поскольку она дуэнья, я считаю, что вам незачем двигаться с места.
— Кто тебя просит вмешиваться, Санчо, — сказал Дон Кихот.
— Кто просит? — ответил Санчо. — Я вмешиваюсь потому, что имею право вмешиваться: недаром же я ваш оруженосец и изучил правила вежливости в школе вашей милости, а ведь вы — самый вежливый и, можно сказать, благовоспитанный рыцарь.
— Санчо прав, — промолвил герцог, — посмотрим сначала, какова эта графиня, а затем решим, какие ей полагаются почести.
В эту минуту, предшествуемые музыкантами, в саду появились двенадцать дуэний в широких хламидах из шерстяной рядины и в белых токах с длинными, чуть не до земли, крыльями. За ними выступала графиня Трифальди, опираясь на руку оруженосца Трифальдина Белая Борода. Она была одета в платье из тончайшей черной материи с громадным разрезным шлейфом, концы которого несли три пажа, тоже одетые в траур; три острых угла, образованные этими концами, составляли красивую математическую фигуру, и все сразу догадались, что именно это украшение и объясняет имя графини Трифальди, иначе говоря — графини Трех фалд.
Торжественным шагом выступала эта сеньора, окруженная дуэньями, лица которых были закрыты черными покрывалами, но не прозрачными, как у Трифальдина, а такими густыми, что сквозь них ничего не было видно. Увидев эту процессию, герцог, герцогиня и Дон Кихот встали, а за ними поднялись и все остальные. Подойдя поближе, дуэньи остановились и, расступившись, пропустили вперед Долориду, которая продолжала опираться на руку Трифальдина. Герцог, герцогиня и Дон Кихот сделали шагов двенадцать ей навстречу, а она опустилась на колени и хриплым и грубым голосом произнесла:
— Будьте любезны, ваши высочества, не оказывайте таких почестей вашему покорному слуге, — простите, я хотела сказать — служанке. Не удивляйтесь, что я путаю слова. Меня терзает сейчас такая мучительная скорбь, что я не в силах говорить толково. Неслыханное бедствие лишило меня разума и унесло его, должно быть, на край света, так что чем больше я его ищу, тем меньше могу найти.
— Поистине, сеньора графиня, — ответил герцог, — нужно потерять рассудок, чтобы не догадаться, что вы заслуживаете величайшей учтивости, на какую способны благородные и хорошо воспитанные люди.
Тут он предложил ей руку и усадил в кресло рядом с герцогиней, приветствовавшей графиню с не меньшей любезностью. Дон Кихот молчал, а Санчо умирал от желания увидеть лицо Трифальди или одной из ее многочисленных дуэний. Однако он не решался громко заявить о своем желании, поэтому ему оставалось только ждать, пока они сами по доброй воле не откинут покрывал.
Все стояли тихо и хранили молчание, с нетерпением ожидая, чтобы кто-нибудь его нарушил. Наконец дуэнья Долорида произнесла такие слова:
— Я уверена, могущественнейший сеньор, прекраснейшая сеньора и вы все, мудрейшие господа, что мое горчайшее горе встретит в ваших доблестных сердцах благосклонный, великодушный и сострадательный прием, ибо горе мое столь велико, что оно могло бы растрогать мрамор, умягчить алмазы и растопить сталь. Но прежде всего я хотела бы знать, находятся ли в этом блестящем обществе безупречнейший рыцарь Дон Кихот Ламанчский и его оруженоснейший слуга Санчо Панса?
Прежде чем кто-либо успел ответить, Санчо сказал:
— Оруженоснейший Панса здесь, его Дон Кихотейший господин тоже, а посему, обездоленнейшая и дуэньейшая сеньора, вы можете говорить, что вам будет угоднейше, ибо все мы готовы быть вашими наислужайшими слугами.
Тогда Дон Кихот встал и, обратившись к дуэнье Долориде, сказал:
— Если ваши безмерные страдания, сеньора, не убили в вас всякую надежду на то, что доблесть и сила странствующего рыцаря способны вам помочь, то я готов все мои силы, как бы слабы и незначительны они ни были, употребить на служение вам. Я — Дон Кихот Ламанчский, мое призвание — помогать всем нуждающимся. Вам незачем стараться разжалобить нас разными причитаниями. Говорите прямо и открыто, поведайте нам о ваших горестях, — мы вас слушаем и готовы вам помочь или, по крайней мере, погоревать вместе с вами.
Услышав эти слова, дуэнья Долорида поднялась с кресла, бросилась к ногам Дон Кихота и сказала:
— Я припадаю к вашим стопам, о непобедимый рыцарь, как к стопам всего странствующего рыцарства; я хочу облобызать эти стопы, от шагов которых зависит избавление мое от всех бед, о доблестный странствующий рыцарь, чьи великие деяния превосходят и затмевают все сказочные подвиги Амадисов, Эспландианов[101] и Бельянисов.
Затем она обратилась к Санчо Пансе и, схватив его за руки, сказала:
— О ты, преданнейший из оруженосцев, сопутствовавших странствующим рыцарям, ты, чьи достоинства больше бороды моего спутника Трифальдина. Ты вправе гордиться своей службой великому Дон Кихоту, ибо в его лице ты служишь всем рыцарям, которые когда-либо владели мечом. Заклинаю тебя твоей вернейшей верностью: будь добрым посредником между мною и твоим господином, дабы он взял под свою защиту меня, смиреннейшую и злополучнейшую графиню.
На это Санчо ответил:
— Не стоит говорить о моих достоинствах, сеньора. Я и без всяких этих уламываний готов просить моего господина пособить вам. Только выкладывайте-ка нам поскорее все ваши горести, ваша милость, да не очень горюйте. Уж мы с господином придумаем, как вам помочь.
Слушая эти речи, герцог и герцогиня помирали со смеху и не переставали восхищаться про себя остроумием и искусной игрой графини Трифальди. А та, усевшись, начала так:
— В славном королевстве Кандайя, лежащем между великой Трапобаной и Южным морем, в двух милях от мыса Коморин, правила королева, донья Магунсиа, вдова короля Арчипьелы; у нее была дочь, инфанта Антономасиа, которая воспитывалась под моим надзором, так как я была старейшей и знатнейшей из всех дуэний ее матушки. Жили мы тихо, мирно, счастливо. Годы мелькали за годами. Наконец маленькой Антономасии исполнилось четырнадцать лет. Она была так прекрасна, что казалось, природа не могла создать ничего более совершенного. Слух об ее достоинствах облетел весь мир и привлек к нашему двору множество могущественных принцев из наших краев и из чужих земель; и вот, среди них один простой рыцарь замыслил покорить сердце моей красавицы. Он полагался на свою молодость и изящные манеры, на блеск и тонкость своего ума и многочисленные таланты, ибо должна сказать вашим высочествам, если только мой рассказ вам не наскучил, что когда он играл на гитаре, то казалось, что струны ее говорят; вдобавок ко всему он был поэтом и отличным танцором, умел делать клетки для птиц и мог, если бы понадобилось, заработать себе на жизнь[102]. Обладая такими талантами и достоинствами, он мог бы гору сдвинуть с места, а не то что покорить сердце нежной девушки. Однако ни красота, ни привлекательность, ни дарования не помогли бы дону Клавихо победить мою воспитанницу, если бы этот разбойник и душегуб не прибег к хитрости и не повел бы осаду сперва против меня. Этот коварный пройдоха решил сначала втереться в мое сердце. Он лестью усыпил мой разум и завоевал меня разными безделками и погремушками. В конце концов твердыня моего благоразумия рухнула и рассыпалась. С моей помощью он сумел познакомиться с Антономасией и покорить ее сердце. Благодаря моей осторожности и предусмотрительности первые их свидания остались тайной, но все-таки их любовь должна была в конце концов открыться. Надо было во что бы то ни стало уладить дело. Мы решили, что дон Клавихо будет просить руки Антономасии у ее духовника и покажет ему письмо инфанты, где она обещает стать женой дона Клавихо. Духовник прочел письмо, призвал инфанту, выслушал ее исповедь и велел ей укрыться в доме одного почтенного альгвасила…[103]
