Панас Мирный - Гулящая
– Одежду?... Вот что... ты лучше останься у меня.
– Здесь. Чтобы блохи меня заели?
– Нет, не в кутузке... а там, в моей квартире. И одежду свою получишь, и отпустить тебя скорее можно будет. А то, пока дело кончится, в кутузке тебя и вправду блохи заедят.
У Христи сжалось сердце. Вот куда ее снова толкает судьба. А она думала... Впрочем, нет! Она еще окончательно не погибла, пока не увяла ее красота.
– Так ты... согласна? – запинаясь, спросил ее Кныш и, подойдя ближе, взял ее за круглый подбородок.
Христя покорно опустила ресницы.
– Ну, гляди же мне!
– Я ничего не ела... Есть хочу.
– Иванов! – крикнул Кныш.
Словно из-под земли появился на пороге полицейский.
– Отведи ее ко мне. И накорми. Самовар готов?
– Готов, ваше высокоблагородие! Слушаюсь! – и он повел Христю на квартиру пристава.
А вечером Христя и Кныш уже мирно пили чай. На столе стояла бутылка рому. Кныш все время усердно подливал и в ее, и в свой стакан. Его щеки и глаза горели от возбуждения. Он весело болтал. Христя лукаво на него поглядывала. Ей тоже было весело. Только раз, когда она потянулась за бутылкой, ей вдруг померещилось, что на нее глядит синее лицо Колесника с закрытыми глазами. Она вздрогнула и закрыла глаза.
– Ты что, испугалась чего-то? – спросил Кныш.
Христя судорожно схватила стакан.
– Давай пить! – крикнула она и в одно мгновенье осушила стакан.
В голове у нее зашумело. Вспомнились давние дни, когда она была певичкой и славилась своей гульбой... Как тогда горько ни было, но зато весело... Горят огни, играет музыка, толпы людей снуют. Подруга шепчет на ухо: «Вот тот чернявый купчик загляделся на тебя» или: «Гусар ус покручивает и смотрит, как кот на сало...» А ты стоишь, как ни в чем не бывало, и поешь. Кончила петь, а тут бросаются к тебе и наперебой приглашают ужинать... А там – вкусные блюда, отборные вина... весело!.. И Христя начала заигрывать с Кнышем, как в те времена, когда она была арфисткой.
На другой день, когда Кныш ушел и она осталась одна, темные мысли снова нахлынули на нее. Кто она? Давно ли тешила похотливого Колесника, еще труп его не успел остыть, а нынче уже ломается перед другим. У каждой скотины своя цена, а она, как игрушка, переходит из рук в руки. И никто ее не спрашивает, чего она стоит. До каких же пор это будет продолжаться? Каждый встречный и поперечный берет ее, как вещь, поиграется и бросает. Проклятая доля!
За обедом она снова напилась допьяна, чтобы забыться и ни о чем не думать.
Миновала неделя. В эти дни только и разговору было, что о Колеснике. Судили-рядили о земских порядках, о том, сколько денег прошло через руки Колесника и сколько перепало ему.
На съезде поднялась небывалая буря. «Да что мы попусту болтаем? Кто вернет украденное, покроет убытки?» – спросил Лошаков. «Управа!» – кричали одни. «Те, кто халатно относились к общественному добру», – подхватывали другие. «Всех под суд!» – требовали третьи. Председатель и члены управы ходили мрачные, как тени.
– Вот это с больной головы на здоровую. Разве мы виноваты? – оправдывались земцы. – Кто выбирал всяких плутов и проходимцев? Говорили же тогда: зачем допускать мужиков к таким важным делам? Недоставало еще волостных писарей выбрать.
Три дня не унималась буча. На четвертый председатель сообщил, что Колесник купил большое имение на свое имя. Не лучше ли просить органы власти наложить арест на все имущество Колесника? Все облегченно вздохнули. Выход найден.
Но тут как раз доложили председателю, что на его имя получен срочный правительственный пакет. Что это? Может, новая беда? Сомнения вскоре разрешились. Председатель вернулся веселый, с бумагой в руках.
– Господа! Радость! Большая радость!
– А что такое?
– Губернатор прислал духовное завещание покойного – Веселый Кут, на покупку которого Колесник взял двадцать тысяч рублей из земских средств, он завещал земству.
– Ура! Ура! – раздались голоса вокруг.
– А знаете, он все-таки порядочный человек. Другой на его месте так не поступил бы. Только глупо он сделал. Выложил бы все перед нами и сказал бы: берите мое добро. Мы бы простили его и оставили на месте – пусть служит. А то такое учинил. Жаль!
Все говорили о его злосчастной доле.
– Что такое жизнь человека? Дым, не больше. Бьется он, как рыба об лед, а выберется на сушу, и тут на тебе... Споткнулся и повис на перекладине.
– Человек, яко трава, дни его, яко цвет сельный, – произнес Рубец.
Это изречение так всем понравилось, что Рубца предложили выбрать на место Колесника.
– Единогласно! – раздались выкрики.
Но тут поднялся один из казаков-гласных в крестьянской сермяге.
– Нет, мы не согласны, – сказал он. – Мы знаем, как пан Рубец бегал к панам и кланялся им в ноги, чтобы его выбрали. Мы знаем пана Рубца как бывшего секретаря думы, а на это место надо человека, знающего толк в сельском хозяйстве.
– Так, может быть, вы желаете баллотироваться? – поднявшись, спросил Лошаков и, зло усмехнувшись, добавил: – Мы рады будем и вас выбрать. Был же Колесник, а теперь вы будете.
– Я не добивался панской милости, – ответил казак, – а прошу поступать по закону.
– Ну что же, баллотировать так баллотировать! – сказал Лошаков, глядя на часы. – Пора уже обедать.
В результате выбрали Рубца семьюдесятью пятью голосами против пятидесяти.
– Ну что, вы удовлетворены? – спросил Лошаков казака, выходя из собрания. – Ведь вы знали, что выберут Рубца. Не все ли равно – баллотировкой или единогласно?
– Знал. Но мне неизвестно было, сколько из тех панов, что кричали единогласно, сами хотели бы сесть на место Колесника. А теперь я узнал. Нас, мужиков, здесь только трое, а навалили ему пятьдесят черных шаров. Вот тебе и единогласно.
Лошаков сердито посмотрел на говорившего и, ничего не сказав, ушел.
А вечером у Лошакова на прощальном банкете совещались, как бы усмирить мужиков в земстве.
– Помилуйте! На губернском съезде так разговаривают, а в уездах – совсем их царство. Председателями своих выбирают, членами. Разве нашего брата, что сызмальства служебную лямку тянул, мало?
– Да, об этом надо будет подумать, – сказал Лошаков.
– Постарайтесь, пожалуйста. Мы в долгу не останемся. А знаете что? Зачем нам нужен Веселый Кут? Заплатите двадцать тысяч и возьмите его себе, он больше стоит.
Лошаков на это ничего не ответил, только поклонился и пробормотал:
– Постараюсь, постараюсь.
Кое-что из этих разговоров узнала и Христя. Пьяный Кныш понемногу ей рассказывал обо всем, что происходило в городе. Но она слушала его рассеянно – ее мало занимали земские дела.
Одно Христя хорошо знает: паны дерутся, а у мужиков будут чубы болеть. Она только спросила, остается ли Кирило управляющим в Веселом Куте и будут ли слобожане владеть огородами и прудами?
– Какой Кирило? Какие слобожане? – спросил Кныш. Она рассказала ему о событиях в Куте.
– Ну, вряд ли, – сказал он.
– Что же они сделают с Веселым Кутом?
– Продадут, и все.
Христе было жалко и Колесника, и Кирила, и слобожан. Значит, все ее старания помочь беднякам пропали даром.
Вечером Кныш сообщил ей другую новость.
– Знаешь, кого выбрали вместо Колесника?
– Кого?
– Земляка – Рубца.
– Рубца? Я у него когда-то служила.
Кныш вспомнил, что и он ее там видел.
– Так ты, верно, и проценковых рук не избежала?
– Чтоб ему... Он и теперь еще пристает ко мне.
– Он такой, что не упустит.
– А Довбня где?
– По шинкам шатается. Раз у меня в кутузке ночевал. Пьяного под забором подобрали.
– Я хотела б его видеть.
– Ты с ним зналась?
– Я жила у них, когда ушла от Рубца. Он добрый человек, не то что его жена, хоть она и моя подруга. Теперь ютится в хибарке и путается с солдатом, рада, что избавилась от мужа... А на что он живет, Довбня?
– Черт его знает. Днем около суда слоняется. Настрочит какому-нибудь мужику прошение, вот и есть на выпивку.
– А нам хорошо – и покупать не приходится. Пей, сколько хочешь.
– Да ты шельма, видать!
Кныш залился веселым смехом.
– Знаешь что, Христя. Меня, может, скоро переведут в другой город. Поедешь со мной?
– Куда?
– Может, и в Н.
– Туда я ни за что не поеду.
– Почему?
– Там знакомых много. Да из села приедут.
– А тебе что?
– Ничего. Только не поеду туда.
– Ну, а в другое место?
– Нет, я отсюда не хочу уезжать. У меня к вам одна просьба – устройте меня на квартиру.
– Куда же тебя пристроить?
– В гостиницу.
– А платить кто будет?
– Свет не без добрых людей.
– Гулять, значит?
– А что ж мне еще делать? – с горечью сказала Христя. – Другие хуже меня, а у них все есть; только я одна такая дура, что за столько лет почти ничего не нажила.
Разговор прервался. Христя сидела понурившись, а Кныш мерил комнату своими длинными ногами.
