Константин Симонов - Живые и мертвые
– Нашли о чем спорить! – сказал Синцов. – Когда в голове только «да» или «нет», разве это голова? Это анкета.
Синцов понимал, что имел в виду Леонидов со своим «да» или «нет»: голова на плечах у того, кто, если надо, умеет и «нет» сказать. Он был человек храбрый в бою, но своенравный, и его злило спокойствие Комарова, обычно считавшего, что все, что ни делается, верно. В другом споре Синцов, может, и поддержал бы Леонидова, но сейчас Леонидов от дурного настроения прицепился именно к сводке, а это было уже ни к чему. Подвергать сомнению сводку на фронте не полагалось. И уж во всяком случае – вслух. «Да и какое значение имеет, когда именно сообщили, что отдан Тихвин, – сегодня или три дня назад? – подумал Синцов. – Может быть, надеялись отбить его и не сообщали, как мы, когда нас из Кузькова выбили, целую ночь не докладывали в армию, все думали, что обратно возьмем? А потом все-таки утром, хочешь не хочешь, пришлось доложить...»
– Кому пишешь, младший сержант? – помолчав, спросил Леонидов.
– Жене.
– А я замечаю, ты ей уже в другой раз пишешь, коли не в третий, а от нее тебе писем нет.
– Нет.
– Можем обжаловать, раз такое дело! – сказал Леонидов. В словах его одновременно были и насмешка и сочувствие.
– А где обжалуешь? Говорю, как с глухой, без ответа.
– Вот и я теперь безответный, – сказал Леонидов. – Вчера думал – чего-то знаю, а выходит – нет. Думал, немец под Волховом, а сегодня оказывается – за Тихвином, как обухом по голове! А у меня там семейство. А вдруг, думаю, не только мне, задним числом, такая радость, что немец в Тихвине, а и там тоже как снег на голову? Утром наши, а к вечеру немцы? А у меня отец с гражданской инвалид. Коли загодя не сказали, далеко не ушел.
И только после этих его слов и Синцову и Комарову стало до конца понятно, почему он нынче зол сверх обычного.
– А ты возьми да тоже, как младший сержант, напиши, – посоветовал Комаров.
– Куда? – спросил Леонидов.
– Да в эту, в свою Ваксу...
Комаров уже не хотел его поддразнивать, а просто из-за дважды повторенной шутки забыл, как на самом деле называется родина Леонидова.
– Кай-вак-са! – по слогам сердито поправил Леонидов. – А еще раз обзовешь – в ухо дам.
– А ты все же напиши, – не откликаясь на угрозу, повторил Комаров. – Ведь на войне оно как? Говорят, у нас на фронте кругом Тулы все в кольце, а Тулу не взяли. А там, может, напротив: Тихвин взяли, а кругом наши. Сядь да напиши.
– Не буду, – сказал Леонидов; характер мешал ему легко поверить в такое счастье.
Немножко подвинувшись, чтобы на бумагу падало побольше света, Синцов принялся за письмо. Леонидов был прав, за последние недели он отсылал Маше уже третье письмо на тот, записанный на бумажку еще в Москве, туманный почтовый ящик.
Письмо было, как и предыдущие два, короткое: жив-здоров! Не говоря уж о военной цензуре, вообще трудно писать длинные письма, когда не имеешь представления о том, как они могут дойти до адресата.
Дописав и сложив письмо треугольником, он, как и в прошлые разы, приписал под фамилией Маши: «При отсутствии адресата все равно прошу вскрыть». В конце концов, если она выходит на радиосвязь с Москвой, что им, трудно передать несколько слов: «Ваш муж жив и здоров»? Даже если шифровать, сколько тут шифровать? Ерунду! А человек там, в тылу, был бы спокоен. Разве это трудно? А если даже трудно, что из этого? – с минутным ожесточением против кого-то выдуманного им же самим и не желавшего позаботиться о Маше подумал Синцов.
В землянку, низко пригнув огромные плечи, вошел Пестрак. В руке у него был бидон из-под молока, в последние дни заменивший пробитый осколками термос, а под мышкой – два кирпича хлеба.
– Вот и горяченьким побалуемся, – вытер руки Леонидов.
– А то подождем, пока ребята из наряда придут и комвзвода вернется? Или как? – осадил его Комаров.
– Газет не принес? – спросил Синцов.
– Принес.
Пестрак распахнул шинель и, вытащив из брюк смятую газету, стал разглаживать ее.
– Армейская?
– Подымайте выше, – сказал Пестрак. С Синцовым он говорил на «вы». – «Известия»!
– Оборотистый ты, однако, парень, – сказал Леонидов.
– Прямо на кухне взял, – сказал Пестрак. – Там корреспондент харчился и пачку газет оставил.
– Значит, хорошо его подхарчили, – усмехнулся Леонидов.
Пестрак оставил это замечание без ответа, еще раз аккуратно разгладил газету и, передавая Синцову, сказал, что шел сейчас на передовую вместе с фотографом из дивизии, фотограф просил показать КП батальона и пошел к Малинину.
– Значит, скоро с тебя причитаться будет, – сказал Леонидов Синцову.
Автоматчики были в курсе дела: знали, что Синцов восстанавливается в партии и, так же как еще несколько человек в батальоне, уже прошедших партбюро, ждет, что вот-вот должен появиться фотограф.
– Видимо, так, – сказал Синцов и улыбнулся. Он был рад приходу фотографа, и у него не было причин таить это от товарищей.
– Дать бритву? – спросил Леонидов.
У него была хорошая опасная бритва, и он не жалел давать ее другим.
– Да я и своей могу, – сказал Синцов.
– Ну, твоей что за бритье! Где поле, а где перелесок!
Синцов зачерпнул в консервную банку воды из стоявшего возле печки ведра и поставил подогреть.
– Что интересное, вслух почитаю, ладно? – сказал Леонидов, потянув к себе газету. Он любил читать вслух, но не подряд, а только то, что считал заслуживающим внимания.
Синцов вынул из вещевого мешка мыло и кисточку. Мыло лежало в розовой целлулоидной мыльнице, кисточка была новая и хорошая. Была еще и безопасная бритва, но бесполезная – без лезвий. Все это попало к Синцову в одном из мешочков с подарками. Подарки шли в дивизию с Алтая, где она стояла до войны, и пришли не к 7 ноября, а с опозданием в две недели. Из алтайцев в батальонах и ротах уже мало кто остался, а среди автоматчиков был всего один – командир взвода Караулов. И все же то, что подарки пришли так издалека, с Алтая, особенно тронуло людей, и автоматчики написали ответное письмо землякам Караулова. Писал под диктовку Синцов, а Караулов, стоя за спиной, как запорожец, время от времени ввертывал разные выражения по адресу немцев. В тот день он, что с ним редко бывало, расчувствовался и выпил лишнего. Синцов вспомнил об этом сейчас, доставая мыльницу и кисточку.
– Вот, – сказал Леонидов, постучав пальцем по газете. – Вот! Я в армейской еще позавчера заметил, хотел вам почитать, да у меня кто-то замахорил... Вот... – И стал медленно читать вслух громким, сердитым голосом: – «Немецко-фашистские мерзавцы зверски расправляются с попадающими к ним в плен ранеными красноармейцами. В деревне Никулино фашисты изрубили на куски восемь раненых красноармейцев-артиллеристов; у троих из них отрублены головы...» – Он задержал палец на том месте, до которого дочитал, и, продолжая держать его там, поднял злые глаза и спросил: – Ну, что? – Спросил так, словно кто-то спорил с ним. Потом снова посмотрел на то место, где держал палец, и повторил: – «У троих из них отрублены головы...» А я вчера немца убил, так мне Караулов по уху дал. Да?
– Так тебе и надо! – отозвался Комаров. – А что же, люди старались, «языка» брали, а ты его бьешь! Посмотри, какой стрелок!
– Так я ж его и брал, – возразил Леонидов.
– Не ты один брал.
– Ну ладно, по уху, – сказал Леонидов. – Не будь он комвзвода, он бы у меня покатился! Ладно, пусть, – повторил он. – Но он же еще пригрозил: в другой раз повторить – расстреляю! Это как понимать?
– А так и понимать: не бей «языка», – снова наставительно сказал Комаров.
– А как понимать, что меня еще старший политрук тягал? Он мне про «языка» не говорил. Он говорит: «Раз пленный, то вообще не имеешь права... Какое твое право!» – он мне говорит. А это, – Леонидов упер палец в газету так, что прорвал ее, – а это я имею право читать? Или не имею? Я в газете своими глазами все это вижу, как людям головы рубят! А мне по уху? Да?
Он замолчал, ожидая, что ему кто-нибудь ответит. Но ему никто не ответил, и он стал читать дальше, повысив голос против прежнего:
– «В деревне Макеево командир роты связи тов. Мочалов и политрук роты тов.Губарев обнаружили зверски истерзанные трупы красноармейцев Ф.И.Лапенко, С.Д.Сопова, Ф.С.Фильченко. Фашисты надругались над ранеными, выкололи у них глаза, отрезали носы и перерезали горло...» – Он снова оторвался от газеты. – Для чего нам про это пишут? А, младший сержант?
– Чтоб злей были.
– Я и так чересчур злой!
– А «языка» все равно не трогай, – отозвался Комаров, любивший бить в одну точку. – Раз взял, значит, взял.
– Чересчур вы добрые, погляжу я на вас! – зло сказал Леонидов.
Синцов отложил бритву. Последние слова Леонидова рассердили его.
– А ты нам свою злость в глаза не суй! Подожди... – хлопнул он по колену, видя, что Леонидов собирается прервать его. – Ты злой! А сколько фашистов у тебя на счету? Кроме того пленного, два? А Комаров добрый, у него четверо!
