Том 2. Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец - Густав Майринк
После третьего хода светский лев уронил пенсне в ладонь и, судорожно извернувшись в какой-то немыслимой позе, застыл, погруженный в тупое, угрюмое размышление.
«Эк его крутит! Судя по всему, я присутствую при рождении самого идиотского хода в истории шахмат, в противном случае просто отказываюсь понимать, какого дьявола он так долго тужится!» — раздраженно подумал ученый и, изнывая от скуки, уставился на пышную даму в дивных, цвета медного купороса шелках, которая величественно — холодное женское сердце было надежно заковано в стофунтовую броню сала, — подобно богине с обложки «На суше и на море», восседала за столиком у стены; перед изваянием стояло блюдо, наполненное трубочками с кремом...
— Сдаюсь, — объявил наконец обладатель драгоценной автомобильной фары, сдвинул шахматные фигуры и, запустив руку куда-то под ребра, извлек золотой футляр. На свет Божий явилась визитная карточка, на коей значилось:
ЗЕНОН САВАНИЕВСКИ Импресарио театра монстров
— Гм... Да... Гм... театра монстров, гм... ну конечно, монстров... — бубнил доктор Пауперзум себе под нос с отсутствующим видом: смысл этих слов, очевидно, не доходил до его сознания. — А не сыграть ли нам еще пару партий? — бодро осведомился он после некоторой паузы, явно помышляя о приумножении капитала.
— Конечно. Разумеется. Сколько угодно, — с готовностью подхватил хитрый лев и тут же выдвинул встречное предложение: — Но, может быть, есть смысл поговорить о чем-нибудь более прибыльном?
— О чем-нибудь более... более прибыльном?! — вырвалось у вконец изумленного ученого, и едва заметные морщинки недоверия обозначились в уголках его глаз.
— Я слышал, — начал импресарио вкрадчиво и томительно-медленным, усыпляющим движением руки заказал кельнеру бутылку вина, — так, знаете, случайно, совершенно случайно, что вы, признанное светило науки, несмотря на вашу громкую славу, в настоящее время не имеете твердого заработка?
— Увы, если не считать работы на почте... Мне доверили паковать добровольные пожертвования и снабжать их почтовыми марками, что я и делаю изо дня в день.
— И этим можно прокормиться?
— Можно, если считать питанием то небольшое количество углеводов, кое я ввожу в организм, вынужденный по роду моей деятельности облизывать почтовые марки.
— Гм, никогда бы не заподозрил почтовое ведомство в благотворительности... Но почему бы вам не использовать ваше знание языков? Неужели нельзя было устроиться переводчиком в лагерь для военнопленных?
— Дело в том, что весь мой лингвистический запас исчерпывается древнекорейским, некоторыми редкими испанскими наречиями, урду, тремя эскимосскими языками и парой дюжин суахильских диалектов... Ну а мы, к великому сожалению, пока не находимся в состоянии войны с этими народностями.
— Ах вот оно что... Поразительно, как это вам удалось выжить: с эдакой абракадаброй в голове вы, по логике вещей, уже давным-давно должны были протянуть от голода ноги. Ну что вам стоило изучить французский, английский, на худой конец даже русский, или этот, как его — сербскохорватский!.. — пробурчал импресарио, с интересом разглядывая доктора, словно перед ним сидел какой-то ископаемый ящер.
— В таком случае наше мудрое правительство объявило бы войну эскимосам, а не французам, — робко заметил в свое оправдание погрустневший ученый.
— Гм, не исключено...
— Да-да, дорогой мой, и нечего тут хмыкать, от судьбы не уйдешь.
— А я бы на вашем месте, господин доктор, не стал бы вешать нос, а взял бы и ткнулся в какую-нибудь газетенку с отчетами о ходе военных действий. Да я бы редакцию засыпал ими... И, ручаюсь, был бы немедленно зачислен в штат: попробуй устоять перед такой информацией — с пылу с жару, не отходя от письменного стола...
— Пробовал, — уныло вздохнул старик, — фронтовые сводки — предельный лаконизм... только факты... мужественная
простота... неподдельная реальность изображения и все такое прочее, но...
— Э, приятель, да вы, видать, совсем заучились, — с жаром перебил его импресарио. — Это фронтовые-то сводки и «предельный лаконизм»?! Да будет вам известно, что отчеты с театра военных действий во всем мире всегда пишутся в стиле охотников на серн! Чем больше шума, барабанного боя и фанфар, тем лучше! А что, если вам...
Ученый устало отмахнулся:
— Все, что в человеческих силах, было мною перепробовано. Не найдя издателя для моего четырехтомного фундаментального труда «О предполагаемом использовании песка для просушки рукописей в доисторическом Китае», я обратился к химии, — уже один только вид человека, пьющего вино, развязал слегка захмелевшему Пауперзуму язык, — и тут же открыл новый метод закаливания стали...
— Ну вот, поздравляю, совсем другое дело! Куш! И немалый! Такое открытие должно было озолотить вас! — воскликнул импресарио.
— Ни в коем случае. Фабрикант, которому я объяснил мою идею, отсоветовал мне патентовать изобретение (это он сделал сам через несколько дней) и убедил меня в том, что деньги можно заработать лишь частными, скромными предложениями, не вызывающими зависти у конкурентов. Я последовал этому совету и на скорую руку сконструировал печально знаменитую складную конфирмационную чашу с автоматически поднимающимся дном, дабы облегчить методистам-миссионерам обращение диких языческих племен.
— Ну и?..
— Два года тюрьмы по обвинению в кощунственном святотатстве.
— Продолжайте, господин доктор, — подбодрил ученого явно заинтригованный щеголь, — все это необычайно интересно.
— Да я мог бы вам днями напролет рассказывать о своих несбывшихся надеждах. Как-то, чтобы получить стипендию, учрежденную одним известным меценатом, я, используя результаты моих многолетних исследований в Народном музее, написал книгу под таким интригующим названием «Каким образом, основываясь на строении нёба перуанских мумий, смоделировать произношение древними инками священного имени Хуитцитопохтли, когда это широко распространенное в Перу божество только начинало проникать в Мексику».
— Ну и как, получили стипендию?
— Какое там. Меценат заявил — это было еще до войны, — что в настоящее время не располагает необходимой суммой, ибо, будучи убежденным пацифистом, вынужден считать каждый пфенниг, так как «сейчас нет более важной задачи, чем дело укрепления добрососедских отношений между Германией и Францией на благо обоих народов и в целях бережного сохранения общечеловеческих ценностей, которые с таким трудом на протяжении столетий по крохам собирали все здравомыслящие люди планеты».
— Хорошо, но потом, когда война все ж таки началась, ведь вы должны были получить вашу стипендию!
— Ну да, как же! Благодетель, пылая праведным гневом к варварам, ополчившимся супротив горячо любимой отчизны, воскликнул, что именно сейчас, «в годину испытаний», он, как всякий честный патриот, «не может не пожертвовать все, до последнего шерфа, на алтарь победы, дабы исконный враг был изничтожен и на веки вечные стерт с лица земли».
— Ничего, господин доктор, зато после войны — тут уж вашему меценату крыть будет нечем! —
