Фокусник - Эрвин Лазар
Эдгар Бретц произнес:
— Тихо!
И сразу все смолкло. Воробей сел за парту. Он сидел прямо, не шевелясь, на его лице была растерянность.
— Итак, продолжим… Читай, Корош!
— …vineam quoque curam [4], — старательно читал Корош. Райкович толкнул Воробья локтем.
— Привет, — сказал он и протянул под партой руку. Рука была холодная, потная. — Фартовые у тебя штанцы, — шепнул он с кривой ухмылкой.
Воробья одели дома в костюм из крестьянского полотна. Он был совершенно новый. Куртка, короткие штаны. Не очень короткие, до самых колен. Воробей сам не свой был от радости, когда примерил его.
«Ну вот, теперь ты у нас совсем как барчук», — сказала мама.
— Откуда ты? — шепотом спросил Райкович.
— С хутора. Из Эгерешпусты, — шепотом же ответил Воробей.
Эдгар Бретц постучал по парте металлическим наконечником карандаша.
На маленькой перемене чуть ли не все обступили Воробья.
— Из Эгерешпусты! — объявил Райкович. Он выпятил грудь и вообще глядел так, словно демонстрировал какую-нибудь диковинку, которую раздобыл во время опасного и полного приключений путешествия по Африке.
Воробей встал. Ему хотелось выйти, уйти от всех.
И тут опять раздался хохот.
— Ну, знаешь, ты в этих своих шароварах похож на… — заговорил кто-то и осекся, не найдя подходящего сравнения.
— …на зареванную обезьяну, — договорил фразу Мики Шнейдер.
Воробей набычился и исподлобья глянул на Шнейдера.
Мики Шнейдер, видя, что новичок стоит не шевелясь, совсем осмелел, он шагнул к Воробью и дал ему легкого щелчка по подбородку.
— Ну, как дела, зареванная обезьяна?
Внезапно Воробей развернулся и отвесил Шнейдеру крепкую оплеуху. Ударил в полную силу, так что стало больно руке.
Шнейдер — он был на голову выше Воробья — пошатнулся.
— Ну погоди, ты, мразь! — злобно прошипел он.
Воробей вскинул руки, защищая лицо, он видел, что несколько мальчишек изготовились броситься на него. И тут вмешался Гундрум.
— Что, Шнейди, схлопотал по морде? — сказал он и встал.
Выйдя из-за парты, он оказался как раз между Воробьем и Шнейдером. Как выяснилось, Гундрум был не так уж высок ростом. Волосы у него стояли ежиком, короткие и густые, видно, летом его остригли наголо. Лицо было угловатое, нос короткий. И очень смуглая кожа.
Шнейдер отвечать не стал, но сразу же повернулся и отошел.
— За это ты еще получишь свое, — бросил он Воробью.
В коридоре среди шума и гама новичок опять остро почувствовал свое одиночество. Он огляделся. Вдоль всего коридора тянулись узенькие, покрытые голубой эмалью шкафчики под номерами. Прямо напротив двери, опершись спиной на один из таких шкафчиков, стоял Гундрум и ел густо намазанный жиром кусок хлеба. Он не вынул хлеб из бумажки, только немножко ее отвернул, чтобы не касаться ломтя рукой. Откусив, отворачивал еще, чтобы бумажка не мешала есть.
Все это преисполнило почтением маленького новичка.
Он подошел к Гундруму ближе — между ними оставалось еще два шкафчика — и тоже прислонился к чьему-то шкафу плечом.
Увы, Гундрум ленивым движением оттолкнулся от шкафчика и зашагал в конец коридора.
На следующем уроке была география. Ее преподавал Беньямин Асталош. Когда он вошел, все встали, в классе было необычайно тихо. Постукивая белой палочкой, учитель шел к кафедре; черных очков, какие обычно носят слепцы, не было.
Подойдя к самой кафедре, он повернулся к классу, сказал:
— Садитесь.
Острая боль пронзила коварно и неожиданно — Воробей едва не завопил, но сдержался, лишь быстро, с присвистом втянул воздух. Райкович подложил ему на сиденье кнопку.
Учитель все же услышал.
— Что случилось? — спросил он.
— Это я… — вскочил новичок.
— Твой голос мне незнаком.
Воробей назвал себя.
— Так что все же случилось? — еще раз спросил Беньямин Асталош.
— Меня… меня что-то тут ущипнуло…
Запнувшись, Воробей умолк.
— Если не хочешь сказать, не говори, — произнес учитель, — только не лги! Ты понял?
— Да, — отозвался Воробей.
— Можешь сесть.
На этот раз, прежде чем сесть, он оглянулся. Райкович всем телом повалился на парту и безмолвно гоготал.
После урока к Райковичу подошел Гундрум. Райкович принял независимый вид, но по глазам было видно, что он трусит.
— Я тебя предупреждал: на уроках Асталоша без фокусов, — сказал Гундрум. — Это уже второй случай. Выкинешь что-нибудь еще раз, отколочу.
Райкович скривился, хотел было ответить, но промолчал. А Гундрум уже отвернулся и направился к дверям.
Воробей стоял возле них и с обожанием смотрел на Гундрума; весь подавшись вперед, он решил непременно заговорить с ним, только не знал, что сказать.
— Вообще-то было не очень больно, — придумалось вдруг.
Гундрум остановился, посмотрел на Воробья с прищуром, затем, привалясь к стене, процедил:
— Да пошел ты к черту!
«Это надо же — Бледнолицый! Ну дурачье!» Воробей соскочил на землю. И тотчас по доскам забора словно рассыпалась дробь, делавары стреляли из луков. Одна-две стрелы перелетели в курятник, Воробей потрогал их пальцами ноги, потом огляделся.
Куриные перышки нашлись тут же. Правда, они были коротковаты. «Ничего, я потом с хутора, из дому привезу орлиные перья. Или щурки. У щурки перья золотистые, самые красивые». Воробей стал думать, из чего бы сделать стрелы; во дворе ничего подходящего не оказалось — здесь были только увитая виноградом беседка, несколько кустов сирени, хилая слива да несколько кедров вдоль дорожки, ведущей к воротам, где они с парикмахером играли в мяч. Дома, в Такшоне, стрелы вырезали из такшоньского дерева. Но здесь такшоньского дерева нет…
Тетя Тэта, сгорбившись, сидела под портретом. Вообще-то она веселая, подвижная, просто неугомонная, но когда сядет вот так под портретом, с четками в руках, тотчас вся сникнет, сгорбится.
На портрете был Дюсика.
Мальчику, как всегда в такие минуты, не хотелось тревожить тетю Тэту. Он тихо стоял в дверях и воображал, как однажды эта дверь откроется и на пороге покажется Дюсика, обросший, в потрепанной солдатской форме. Войдет и станет перед тетей Тэтой. Дальше Воробей никогда не придумывал, только вот это: Дюсика, обтрепанный, с большой бородой, стоит в дверях, где сейчас стоит он, Воробей, а напротив него — тетя Тэта.
Дюсика помнился Воробью не только по портрету. Когда-то, очень давно, в пропахшей табачным дымом комнате он упустил свой воздушный шарик. Шар медленно уплыл к высокому потолку, несколько раз об него толкнулся, словно надеялся пробиться на волю, и наконец замер там, словно пристыл. Короткий шнурок свисал вниз и чуть-чуть колыхался. Воробей, совсем еще маленький, горько заплакал: шарик, недосягаемый, тихо подрагивал над его головой. И тут вошел Дюсика, улыбнулся, — Воробей и сейчас помнит, как ярко сверкнули его зубы на смуглом лице, — залез на стол, схватил шнурок и, опустив шарик, отдал
