Ион Арамэ - Рассвет над волнами (сборник)
— В любом случае у нее уже нет той аудитории, что была раньше. В общем-то искусство свое отживает. Это не только мое мнение. Так думают и некоторые известные критики.
— Эта теория периодически возрождается на протяжении истории культуры. Случаются кризисные периоды, но они приходят и уходят…
— На этот раз кризис затянулся. Потребуются целые поколения людей искусства, чтобы восстановить прекрасное в его правах…
И далее все в том же духе. Джеорджеску-Салчия почувствовал, как откуда-то изнутри поднимается раздражение, словно ртутный столбик градусника, выставленного на июльское солнце. Он вслушивался в убедительный тон оппонента и мысленно бросал жесткие реплики: «Нет», «Искусство не умирает» — по крайней мере, он не верил в гибель искусства. Одну из последних реплик он произнес вслух. На том они с Адамом и расстались.
После спора у Иона Джеорджеску-Салчии заметно повысился тонус. Им овладела какая-то странная злость. Он решительно взял со стула свой скромный учительский портфель, словно собирался унести в нем воображаемый литературный шедевр, и торопливым шагом направился домой. К тому же начинала портиться погода. Похолодало. Тополя на Якорной улице угрожающе шелестели. Этот шелест перерастал в шум. С моря подул свежий ветер, предвещая, грозу. Где-то далеко в небе быстро затягивали солнце облака.
Когда учитель дошел до дверей своего подъезда, на улицу, фпгуры прохожих уже легла серая тень, предвещающая ухудшение погоды. Отдаленный раскат грома заставил жалобно задребезжать разбитое мячом неугомонных мальчишек стекло во входной двери. Но и это дребезжание, и надвигающаяся гроза нравились Иону Джеорджеску-Салчии, так как отражали состояние его духа. Он чувствовал себя сильным, владеющим собой. Ну конечно, он успеет написать свой роман, несомненно успеет — время еще не потеряно…
Учитель быстро поднимался по лестнице, переступая через две ступеньки, и удивлялся неожиданно родившейся в нем дополнительной энергии — перерыв длиной в долгие годы закончился. Наступил момент, когда надо действовать. Собрать воедино все силы и — вперед, только вперед! Блеснула молния и, разрезав нависшую тень, скользнула розовым светом по стенам, по лестнице. Ион Джеорджеску-Салчия представил в этот момент, что на голове у него волшебный шлем, а сам он идет в атаку против скептицизма, против тех, кто предсказывал смерть искусству, против тех писателей, которые еще не дали миру то, что могли дать.
Он стремительно вошел в свою двухкомнатную квартиру. Брошенная с ходу шляпа повисла точно на крючке вешалки. Ион Джеорджеску-Салчия разулся стоя, повесил пиджак, ослабил галстук и расстегнул манжеты рубашки. Затем он взглянул на себя в зеркало и еще раз убедился, что чем-то похож на одного из сотрудников НАСА [6] (он как-то видел по телевидению, как они сидели у телеэкранов и наблюдали за очередным запуском ракеты в космос). Для Иона Джеорджеску-Салчии начался обратный отсчет времени. Новый раскат грома вернул его к действительности.
Он подошел к книжному шкафу, где в глубине были свалены французские детективные романы, а на виду оставалась только серьезная литература — Аристотель, Хаксли, энциклопедические и языковые словари, произведения, которые он собирался перечитать. Ион вытер пыль со старинной мраморной чернильницы с бронзовым румынским солдатом, который, словно часовой, застыл над высохшими черными чернилами, сел за письменный стол и вытащил из ящика папку с защелкой. В ней лежала стопка белой бумаги. Он достал ручку и, попробовав, как пишет перо, решительным движением старательно и четко вывел на листе название своего будущего романа — «Следы на песке».
Ион Джеорджеску-Салчия обводил зеленым фломастером большие, прямые, как стволы пирамидальных тополей, буквы, когда раздался короткий звонок в дверь. По этому короткому, как будто всхлипывающему, сигналу он догадался, что пришел сосед по площадке Эдуард. В первые секунды Ион решил ее открывать, но вдруг почувствовал жалость к этому одинокому старику.
«У меня хоть книги есть, — подумал он, — а у него никаких утешений в долгие вечера». Он подошел к двери. Увидел в глазок голову с редкими, белыми как пух волосами и понял, что не ошибся, — это был Эдуард Пуйкэ, бывший лаборант, судя по табличке на двери его квартиры.
— Помешал? — с порога спросил шепотом бывший лаборант.
— Отнюдь. Я просто размышлял, и все.
— Извините, — сказал старик. — Я глубоко огорчен, что прервал ваш творческий процесс.
Он действительно казался огорченным и обескураженным.
— Входите, дедушка Эдуард.
Старик был печален, как локомотив, вышедший из эксплуатации. Он вошел на негнущихся ногах, шаркая домашними тапками по джутовому коврику. Ион Джеорджеску-Салчия указал ему на кресло, а сам сел за письменный стол, подаренный ему Паулой в их лучшие дни.
— Пишете? — догадался старик, скользнув взглядом по папке с бумагой.
— Пытаюсь писать, — скромно уточнил Джеорджеску-Салчия.
Ему показалось, что слова эти он произнес тоном ученика, которого застали за запрещенным занятием. Правила приличия, как он их понимал, не позволяли ему первому заговорить о своей работе, планах, с осуществлением которых он запаздывал. Дедушка Эдуард вытянул шею, чтобы получше разглядеть, что написано крупными буквами на одном из чистых листов. Его маленькие, когда-то голубые, а теперь выцветшие глазки сделались круглыми от любопытства.
— Роман? — спросил он, ткнув пальцем в объемистую стопку бумаги.
— Да так, пока только наброски. Хочу следовать строгой методе классиков — сначала создать образы, а затем поместить их в атмосферу реальной действительности.
Старик поудобнее устроился в кресле и уставился маленькими глазками в потолок. Это был явный признак, что он намеревается пуститься в теоретическую дискуссию. И Джеорджеску-Салчия не ошибся.
— Я не могу себе позволить вмешиваться в вашу профессию, ведь я был всего лишь скромным лаборантом, но думаю так… — витиевато начал старик. — Разве можно начинать с персонажей, с характеров? У романа прежде всего должен быть сюжет…
Джеорджеску-Салчия усмехнулся, еле сдерживаясь, чтобы не возразить гостю. Ему казались абсурдными рассуждения о примате сюжета в литературном произведении.
— Папаша Аристотель так учит, — спокойно произнес он. — Пройдя через эгоцентристские эксперименты, мы возвращаемся к солидному роману, выстроенному по всем классическим канонам.
— Так-то оно так, — согласился дедушка Эдуард, — но для меня роман — это повесть, только объемом побольше. Меня мало интересует, как будут развиваться характеры. Важнее, чем закончится действие. Если это детективный роман, то поймали ли истинного виновника, а если это книга про любовь, то мне нравится счастливый конец, когда главные герои женятся. Роман должен быть похож на жизнь — вот чего я хочу.
— А что, разве в жизни все влюбленные женятся? И даже если женятся, то разве навечно? Доходит и до размолвок, разводов, так как источниками их являются характеры героев. Но вернемся снова к папаше Аристотелю…
— Признаю себя побежденным, — тихо засмеялся старик. — Сыграем в преферанс? Сегодня вечером по телевизору концерт. Но он не в моем вкусе — современная музыка. Сначала невообразимый грохот, словно бьют горшки, потом в этот грохот вплетаются скрипки, и наконец все заканчивается многоголосым воем труб, которые стараются дуть в унисон. Покорнейше благодарю за такую музыку. Лично я предпочитаю Баха.
«И мне нравится Бах, — подумал начинающий писатель. — Если бы я был музыкантом, то играл бы только его произведения. В них столько музыки, что ничего другого уже не нужно».
— У вас нет такого чувства, — набрался храбрости бывший лаборант, — что искусство катится под гору? Музыка уже больше не музыка, живопись похожа на мазню, что же касается поэзии… — Тут старик глубоко вздохнул. Его маленькие, обрамленные сеточкой морщин глазки хитро прищурились. — А что, я не имею права любить преферанс?
От неожиданно заданного вопроса Джеорджеску-Салчия очнулся. «Отчего это сегодня все говорят о гибели искусства? — подумал он с удивлением. — Именно сегодня, когда что-то прояснилось с персонажами и сюжет будущего романа приобрел конкретные очертания, все почему-то твердят о гибели искусства. Будь что будет, но свой роман я все равно напишу. Недаром мысль о его написании жгла меня все каникулы».
— Дедушка Эдуард, разве можно выбирать между поэзией и преферансом?
Бывший лаборант сделал движение, будто хочет уйти. Вид у него был еще более жалкий, чем в тот момент, когда он пришел.
— Извините, я не хотел вас обидеть, — упавшим голосом сказал старик. — Я имел в виду поэзию вообще, а не ваши стихи…
Джеорджеску-Салчия сделал успокаивающий жест:
