Кальман Миксат - Зонт Святого Петра
Голос ее звучал так вкрадчиво и нежно, что однажды хозяин не выдержал, позвал ее в свою комнату и усадил в мягкое кожаное кресло. В таком она не сидела еще ни разу в жизни.
— Славно поешь ты, Анка! Красивый у тебя голос. Ну-ка, спой здесь, я хочу послушать.
Анка затянула печальную словацкую песню «Письмо новобранца к своей возлюбленной в которой он жалуется на тяжкую солдатскую долю.
Пала Грегорича растрогала песня, и он трижды воскликнул:
— Что за горло у тебя, Анна Вибра, ах, какое удивительное горло!
Он постепенно и незаметно придвигался к ее столь удивительному горлу и стал его поглаживать с таким видом, будто интересуется лишь особенным устройством этого горла. Анна сперва спокойно терпела, но когда, то ли случайно, то ли умышленно, костлявая рука Пала Грегорича скользнула ниже, она вдруг зарделась и строптиво его оттолкнула.
— Про это, хозяин, у нас уговору не было. Пал Грегорич вспыхнул.
— Не мудри, Анка. Не будь дурой! — сказал он хрипло. Но Анка была дурой — она вскочила и бросилась к двери.
— Не убегай, глупая! Не съем же я тебя!
Но Анка ничего не хотела слушать, убежала в кухню и там заперлась. Напрасно пошел за ней Пал Грегорич, напрасно твердил под дверью:
— Я же не съем тебя. Бог свидетель, не съем. Ну, погоди, Анчура, ты еще пожалеешь!
На другой день Анчура собралась уходить с места, но хозяин задобрил ее золотым колечком и обещал, что пальцем больше не тронет. Не может он ее отпустить, — уговаривал кухарку Пал Грегорич, — не привыкнуть ему к другой стряпне.
По душе пришлись Анче похвала ее кулинарному искусству да золотое колечко, и она осталась.
— Только уж, будьте ласковы, хозяин, слово свое держите, а станете приставать, я такого тумака дам, что рады не будете.
Надо отдать справедливость: Пал Грегорич вновь стал заигрывать с кухаркой лишь спустя значительное время. Анчура снова хотела уйти, а он снова задобрил ее: ожерельем из красных кораллов с золотою застежкой — такие надевали лишь баронессы Радванские, когда отправлялись в церковь; ах, как ловко обвили кораллы ее крепкую белую шею!
Хороши, в самом деле хороши были кораллы, и Анчура перестала требовать, чтоб хозяин прекратил шалости. Хозяин богатый, зачем ей уберегать его от расходов.
Более того, получив кораллы, Анча в тот же день задала старухе бакалейщице, арендовавшей лавчонку в доме Грегорича, дипломатический вопрос:
— Скажите, милая барыня, очень это больно — ухо проколоть?
— Ай-яй, — засмеялась бакалейщица, — а наша-то деревенщина вздумала сережки в уши вдеть! Эх, Анча, Анча, что-то непутевое ты замыслила, девка!
Анча обиделась и в сердцах так сильно хлопнула дверью, что колокольчик дребезжал и звенел еще целых четверть часа.
Ну конечно, ей хотелось иметь сережки. А почему бы ей этого не хотеть? Разве не один и тот же бог сотворил и ее, и тех дам, что в шелковых юбках щеголяют? В тот же день она все-таки ухитрилась узнать, что уши от прокола болят не больше чем oт укуса блохи.
Сережки, сережки!.. Невтерпеж стало ждать Анчуре, когда Пал Грегорич возобновит свои приставания. Но ведь события можно ускорить! Всякая дочь Евы найдет для этого какой-нибудь способ. Анча приоделась понарядней да поопрятней:.. вплела в конопляную косу шелковую алую ленту, надела батистовую сорочку, тонкую, как папиросная бумага, сбросила лиф, что стягивал да прикрывал ее прелести, и день-деньской вертелась на глазах у мужчины, — пусть глядит, себе на погибель, как бурно вздымается ее грудь.
Грегорич в свое время слыл до дерзости хитроумным шпионом, он ловко водил за нос сразу две армии, русскую и австрийскую, — но любая девушка, даже самая простоватая, даже деревенская девушка, могла ему дать сто очков вперед. В следующее воскресенье Анча появилась в церкви с золотыми серьгами в ушах, и тотчас парни и девицы, звавшие ее меж собой «гренадером», захихикали, зашептались:
— Хо-хо, а наш гренадер-то, видать, споткнулся!
А через несколько недель уже весь город смаковал чрезвычайное происшествие — связь Пала Грегорича с его стряпухой;; «Эге-ге, старый козел домашнюю соль лижет!» — и передавал» друг другу разные пикантные подробности комически гротескного свойства. Братья Пала Грегорича трубили по городу на все лады:
— Грегорич и служанка! Кошмар, кошмар! Ничего подобного не бывало на свете!
Люди пожимали плечами — какое там не бывало! — и успокаивали родственников:
— Да пустяки это все! И даже вполне естественно: разве Пал Грегорич хоть однажды в жизни совершил тактичный поступок? А вам это только на руку — по крайней мере, не женится и все громадное состояние целиком достанется вам.
Точно установить, что тут было правда, а что нет, не представлялось возможным, но факт тот, что разговоры мало-помалу стихли и возобновились лишь через несколько лет, когда редкие посетители мрачного дома Грегорича увидели на поросшем травой дворе крохотного мальчугана, который играл с пасущимся там барашком.
Чей этот мальчик? Что он тут делает? Как он попал во двор Грегорича? Иногда с этим мальчиком играл сам Грегорич. В замочную скважину запертых ворот можно было разглядеть, что чудак Грегорич перепоясан красным кушаком, от которого расходятся два куска шпагата, как видно, служившие вожжами, за которые одной рукой цеплялся маленький проказник и, держа кнутик в другой, покрикивал: — Но-о, Раро, но-о!
А старый осел то мелко семенил иноходью, то рвался вперед, то пускался в галоп и даже ржал время от времени.
С тех пор Пал Грегорич жил еще более замкнуто, лишь изредка встречали его на рынке, пробиравшегося бочком — оттого, что обе ноги у него, утверждали насмешники, были левые, — все в той же старинной, поношенной одежде, к которой он пристрастился в бытность свою шпионом, и с красным зонтом под мышкой, с которым он никогда не расставался, будь то зима, лето, дождь или ведро; он никогда не оставлял его в прихожей и, нанося кому-либо визит, ни на минуту не выпускал из рук. Не раз, бывало, предлагали ему:
— Положите ваш зонт, дядюшка!
— Нет, нет, — возражал он, — я привык держать его в руках. Без него мне не по себе, честное слово.
Много говорилось о том, почему он так неразлучен с зонтом. Непонятно! Быть может, реликвия? Кто-то утверждал (мне помнится, кадастровый регистратор Иштван Назар, бывший гонвед[4]), что в этом старом зонте Пал Грегорич переносил в свое время важные телеграммы и депеши — ручка зонта как будто была полой. Возможно, так в действительности и было.
Грегоричам, алчущим наследства, маленький мальчик, игравший во дворе Пала Грегорича, показался весьма подозрительным и мешал, словно кость в глотке; они долго и упорно разнюхивали, пока не докопались до истины в метрической книге Приворецкой католической церкви. (В Привореце находилось имение Пала Грегорича.) Запись в книге гласила: «Дёрдъ Вибра, незаконнорожденный; мать — Анна Вибра».
А внебрачный ребенок был так мил, так полон жизни и огня, что даже чужому человеку не мудрено было его полюбить.
Подозрительные явления
Малыш Дюри Вибра незаметно рос и сделался крепким и сильным мальчишкой с грудной клеткой, похожей на барабан.
— Откуда у него такая грудь, черт возьми, откуда? — не уставал дивиться Пал Грегорич.
Ему, узкогрудому, больше всего нравилась могучая грудь сына, прочие же таланты Дюри его интересовали мало. А мальчик был определенно способный. Вышедший на пенсию старый профессор Мартон Купецкий, ежедневно в течение часа читавший ему курс элементарных наук, с воодушевлением говорил Грегоричу:
— Поверьте мне, господин Грегорич, у мальчика большие способности. Из него, господин Грегорич, великий человек выйдет. На что изволите спорить, господин Грегорич?
В такие минуты Пал Грегорич бывал беспредельно счастлив, и, хотя внешне этого не показывал, горячая любовь к сыну заливала все его существо.
— Ну, разве что на сигару поспорить. Причем заранее считаю ее проигранной, — улыбаясь, говорил он и угощал старика профессора, страстного любителя поговорить и поспорить, самыми лучшими своими сигарами.
— Поверьте мне, господин Грегорич, у меня никогда еще не было столь талантливого ученика. Всю свою жизнь я бился с безмозглыми сорванцами и тратил на них свои знания. Верите ли, господин Грегорич, как горько чувствовать это! — И он смягчал свою великую горечь изрядной понюшкой табака. — Вот какие дела, господин Грегорич, прямо как на государственном монетном дворе. Вы слышали эту историю, господин Грегорич? Как, вы ничего не слышали? На днях на монетном дворе пропал большой слиток золота. Искали-искали, не нашли. Как быть, устроили всеобщую проверку, и — что бы вы думали? — большой слиток золота был подмешан по неосторожности в медные крейцеры. Вот как. Надеюсь, вы меня поняли, господин Грегорич. В течение многих лет я пытался вселить свой дух в одних лишь болванов. Denique [Наконец (лат.)] на склоне дней я натолкнулся на истинный талант. Вы понимаете меня, господин Грегорич?
