Мигель Астуриас - Глаза погребённых
— Подожди ты со своим кофе. Я пришел тебе рассказать…
— Ну, рассказывайте, только начинайте издалека, ведь издалека видно и быка.
— Я и хотел тебе рассказать…
— Хотели… хотели… Рассказывайте-ка скорее, не тяните! Что, язык проглотили?
— Проглотить не мудрено — вон у тебя какое декольте, не декольте, а целая витрина! Выставка что надо! Ну ладно, шутки в сторону. Я хотел рассказать, как чуть было не разделался с этим прохвостом, твоим соседом.
— Когда? Сегодня утром?
— Да, на пути сюда.
— Что ж, пусть на себя пеняет. Нечего было подливать масла в огонь. Вначале я думала, что вы не хотели спорить, но он так и рвался в бой.
Хозяйка принесла дымящийся кофе, и испанец припал прокуренными усами к чашке.
— Осторожней, кофе еще очень горячий! А что касается дона Непо, какое это имеет значение, что он мой сосед? Болтать-то все можно. А чем он вам так насолил? Сказал что-то по поводу тех, кто сменил свою фамилию, подделываясь под иностранцев. И еще он сказал, что этот самый мистер Кэйджебул родился от какой-то толстозадой индеанки! Лично я не знаю этого мистера, но сеньор Непо говорит, что рожа у него — ну точь-в-точь как у индейца, и как бы ни подделывался он под гринго, за янки ему все равно не сойти…
— Да что он знает, этот болван! Ведь есть индейцы краснокожие… А краснокожие — это особые индейцы, их снимают в кино, их не сравнить со здешними ублюдками. Они даже по-английски говорят.
— А вы, дон, говорите по-английски?
— Боже упаси! Не в такой гнусный день я рожден, чтобы болтать по-английски!
— Уберег, значит, вас от этого господь!
— А вот у вас, латиноамериканцев, и языка-то своего нет. Говорите на нашем языке, это мы его вам одолжили. По-испански вы говорите плохо, так почему бы вам не заговорить плохо и по-английски? Ведь это язык господ столетия!
Консунсино, не ответив, убрала пустую чашку. Дон Сиксто скрутил сигарету, послюнявил краешек бумаги и припечатал ногтем, затем сунул самокрутку в рот, прикурил от кремневой зажигалки, затянулся и полез за деньгами, чтобы расплатиться.
— Этого еще не хватало! — возмутилась хозяйка. — Не стану же я брать с вас за чашку кофе без аккомпанемента. Ах да, вы не любите мешать! Вы любите пить кофе отдельно и коньячок отдельно!
— Коньячок попозже, как вернусь.
— При условии, если не будете сражаться с моим соседом.
— Если он первый не полезет в драку. Не могу забыть, как он обливал грязью всех иностранцев, стало быть, и меня, никогда этого ему не прощу.
— Ну, если вдуматься, он был прав. Но не все иностранцы похожи на вас. Да и вы уже так давно здесь живете, что позабыли о своей родине.
Паскуаль-и-Эстрибо попытался было что-то возразить, но Консунсино повысила голос:
— А насчет того, что произошло на Южном берегу, и насчет миллионов, так обо всем этом еще долго будут говорить. Такое не каждый день случается, и не все с водой утекло… Что осталось от ваших хваленых аристократов? Кучка белоручек, болтающих по-английски, которые одеваются под гринго, живут, как гринго, женаты на грингухах — даже не подумаешь, что они родились здесь… По-моему, нет ничего хуже, чем быть чужим на своей земле. Это хуже, чем быть иностранцем.
Дон Сиксто сделал протестующий жест, хотел как будто вставить слово. Но хозяйка была начеку.
— Не перебивайте, не мешайте мне… — проговорила она. — Дайте мне высказаться, а потом уж скажете вы — за слова пошлину платить не надо! Никто из тех, кто наживал миллионы… никто из них не понимает и никогда не поймет, что многое в жизни стоит дороже денег. Слушайте и не прикидывайтесь глухим. Когда говорят то, что вам не нравится, вы всегда разыгрываете из себя глухого. Ведь этот самый Лестер Мид доказал, что можно бороться с «Платанерой», захватившей чужие земли.
— Я не отрицаю этого. Кажется…
— Так оно и есть, а не кажется. Речь идет о фактах, а вы говорите — кажется… Наследники Лестера Мида, эти Кохубули, отправились в те края, где, видите ли, им даже стыдно слышать упоминание об их родине.
— Нельзя обвинить отца в том, что он старается как можно лучше воспитать своих, детей. Кэйджебулы так и поступили. Это их право.
— Не на правде основано это право, и пусть скажет Кохубуль, ради какого золота или медового пряника индейцы должны перекрашиваться.
— Людей именуют так, как они сами хотят, тем более если они родились в хорошей семье и — карамба! — если они хорошо воспитаны.
— Пусть меня считают невеждой, но я никогда не скажу «Кэйджебул» вместо «Кохубуль», никогда! До чего же мы можем дойти? А что касается всяких там прав, так, по-моему, люди прежде всего не должны забывать о своем долге. Наследство — это не только деньги, но и заветы. А завет таков — надо продолжать борьбу с «Платанерой»…
— Сосед, видать, накачал тебя здорово!
— Сеньор Непо тут ни при чем. Все об этом говорят… А вы что думаете… что Анастасии, о которой упомянул сосед, нет на свете… что люди будут скрывать правду… или выдумывают… что нас, дескать, облагодетельствовала «Платанера»… Облагодетельствовала! Как быка под ножом. «Хорошо, что есть удила, — сказала ослица, — не люблю, когда морду рукой повертывают».
— А я считаю, что это вопрос вкуса. По-моему, они правильно сделали, что уехали со своим наследством подальше и стали воспитывать своих детей за границей.
— Именно так и поступил Иуда, именно так! Только вместо того, чтобы повеситься на суку, эти на женщинах виснут и детей плодят.
Старик отхаркался и, надвинув шляпу грибом на глаза, вышел из заведения вдовы Маркоса Консунсино. Вышел и сразу же, нос к носу, столкнулся с внуком Непомусено.
— Сын его дочери, — пробормотал под нос испанец, — его дочери и какого-нибудь калабрийца из тех, что работают тут пильщиками леса, — в синих глазах небо Италии, а лицо индейца, бронзовое, как у деда и той шлюхи, что его родила…
Дамиансито сидел на телеге, груженной известью, и насвистывал, погоняя быков; поскрипывая, катились колеса, и из мешков высыпалась струйка белой пыли, словно запись на дороге той мелодии, что насвистывал мальчик. Приподняв шляпу над черноволосой головой, он белой от известковой пыли рукой помахал кабальеро. Испанец не ответил, насупился, как мрачная сова, и его морщины остались неподвижными — пусть этот сопливый юнец поймет, что дону Сиксто не пристало отвечать внуку своего заклятого врага.
Погонщик, не подавая вида, что это его задело, продолжал как ни в чем не бывало насвистывать и наконец весьма четко вывел: «Эс-с-с-с… стри-бо!.. Эс-с-с-с… три-бо!.. Эс-с-с-с… три-бо!.. Сови-и-и-и-ще!.. Сови-и-и-и-ще!» Взбешенный старик в ярости кусал губы. Подбежав к своей повозке, он вскочил на ее подножку так, словно вдел башмак в стремя (эс… три-бо!.. эстрибо!!). Повозка покачнулась, резко накренилась, будто здание во время землетрясения, готовое вот-вот рухнуть. Но в самый опасный момент испанец восстановил равновесие, быстро перейдя по правую сторону от бидонов с парным молоком, еще теплым, пахнущим коровой и напоминающим о теленке, что остался сегодня голодным; слева лежали охапки травы, зеленой, как надежда.
Повозка сильно накренилась, но не упала… Разве не подтверждает это проект, предложенный им достопочтенному муниципалитету столицы, относительно строительства антисейсмических зданий? Жилые дома и административные здания в этой злополучной стране, где все рушится от землетрясений или как от землетрясений, даже когда подземных толчков нет и в помине, должны, по мысли испанца, строиться на рессорных основаниях, и, если подземные силы пробудятся, здание только качнется, как повозка, и останется целехоньким на месте.
Консунсино вышла следом за доном Сиксто с тазом, полным воды. Можно было подумать, что она намеревается будто ненароком выплеснуть воду на испанца, но она просто полила землю перед кабачком. И как раз вовремя — на часах ее примет наступила та самая минута, когда солнце, заливавшее мостовую, начало перебираться на стену. У Консунсино была своя тайна. Земле нравится агуардьенте, но не то, что хранится в бутылках, а то, что уже пили люди, и потому она поила землю водой, в которой мыли стопки и рюмки с недопитым вином; однако напоить надо до того, как солнце наберет силу. Если делать это каждый день, то земля, наделенная человеческим разумом, вознаградит тебя с лихвой — ведь это то же самое, что «засевать поле пьяницами»: тогда их число в ее кабачке приумножится, они словно вырастут из земли или — не в силах держаться на ногах — припадут к стене, как вьющиеся растения.
Круто взмахнув тазом — брызги разлетелись сверкнувшим веером, — Консунсино щедро полила землю. Жаждущая почва впитывала влагу с шипением — так шипят от воды гаснущие угли. Прислушавшись к голосу земли, Консунсино громко произнесла:
— Пусть все алкоголики и забулдыги обретут силы от глотка агуардьенте и не проходят мимо!.. — Она внимательно осмотрела политую землю перед дверью. — Пусть входят, пусть будет для них мое заведение надежным убежищем, пусть не устанут они пить в одиночку или с друзьями, пока не оставят здесь, у меня, последнюю монету, часы, бумажник, булавку для галстука, цепочку от карманных часов, запонки — все, что только имеют при себе ценного, и пусть уходят довольными и веселыми… Пусть не мочатся здесь, пусть их не рвет, пусть не ссорятся они здесь и не дерутся, пусть делают все это в каком-нибудь другом месте, ибо нет ничего зловоннее мочи, блевотины и словоблудия пьянчуги! — И она низко, так, что обрисовались ее мощные, точно сейбовые колеса, ягодицы, поклонилась солнцу, однако тут же спохватилась, как бы кто не заметил этого, и сделала вид, будто подбирает что-то с земли.
