Герман Банг - Четыре черта
— Спокойной ночи,— сказали Адольф и Луиза.
— Спокойной ночи,— ответил Фриц, не двигаясь с места.
Эмэ замешкалась: несколько секунд она разглядывала его, словно заново испытав боль при мысли об этой — последней — ночи.
— A demain [До завтра (франц.)], Эмэ,— сказал он.
Она медленно отвела от него взгляд:
— A demain...
Она вышла в проход. Там было темно. Только фонарь расклейщика стоял на полу, и свет его ярко выхватывал из тьмы желтый лист афиши. Сестра и Адольф ждали ее у входа. Она побрела за ними — одна.
Между рядами высоких домов было тихо, мертво.
Эмэ оглядела могучие громады — с глазами окон на каменных лицах — чужими, злыми глазами. Небо было высокое, ясное. Эмэ посмотрела на звезды: о них говорят, будто это — миры. Иные миры, несхожие с нашим.
И снова она оглядела дома, двери, окна, фонари и плиты мостовой — словно все это было каким-то неповторимым чудом, которое она видела в первый и последний раз.
— Эмэ! — позвала Луиза.
— Да, иду...
Она снова окинула взглядом длинные вереницы домов,— громаду за громадой,— домов мрачных, немых, запертых на замок, между которыми замирали звуки ее шагов...
Позади нее визжали и щелкали «уйди-уйди», и громко смеялись клоуны.
— Эмэ! — опять позвала Луиза.
— Иду.
Эмэ нагнала сестру. Та стояла под руку с Адольфом,— их лица освещал свет фонаря,— оба дожидались ее.
Откинув голову назад, Луиза сказала с легким вздохом:
— Господи, идешь ты наконец или нет?
И, прислонясь к плечу Адольфа, все так же стоя в свете фонаря, она оглядела пустынную чужую улицу, которую они только что миновали и где за ними вновь сомкнулись потемки.
— Славная улица,— сказала она.— Приятная.
И, снова со смехом повторив те три комичнейших слова: «С почтительным приветом»,— она в последний раз взглянула на темную улицу и спросила:
— А как же все-таки она называется?
— Да что там,— сказал Адольф,— каких только улиц мы не видали...
И они зашагали дальше, войдя в просвет между новыми рядами домов.
Фриц остался сидеть за столиком. Клоуны пытались было угостить его вином. Но он лишь покачал головой. Тогда один из клоунов прокричал под хохот остальных:
— Уж, верно, у него есть на примете кое-что получше! Приятного сна!
Остальные подняли бокалы, и снова грянул смех: Биб и Боб смастерили удочку и начали снимать с вешалки — одну за другой — шляпы артистов.
Поднявшись из-за стола, Фриц направился к дверям ресторана, выходившим на улицу, и там присел за столик, стоявший на тротуаре под сенью двух лавровых де-ревцев.
Безысходная тоска, неизъяснимое отвращение к жизни захлестнули его.
Он видел шепчущиеся парочки, которые прогуливались взад-вперед, прижимаясь друг к другу. В тени деревьев они миловались, ворковали влюбленно. Женщины вертели бедрами, мужчины выпирали грудь колесом, заигрывая друг с другом, словно лесные звери перед спаркой...
Фриц вдруг рассмеялся резким, отрывистым смехом.
Он вспомнил клоуна Тима, которого прозвали «Собачником». Да, клоун был прав.
Тим возник перед Фрицем словно наяву, со своим кротким, невозмутимым, печальным, как у статуи, лицом и тонким, красиво очерченным, как у женщины, трагическим ртом.
Он привиделся Фрицу в своей квартире — просторной комнате, где он соорудил дом для собак, двухэтажный дом, в котором псы располагались друг над другом.
Так они и лежали, каждый пес в своей конуре, покорно свесив морды и глядя в одну точку глазами, скорбными, как у самого Тима.
И Тим сидел тут же, в комнате.
Такая уж там собралась чинная компания...
Все псы были кастрированы.
Как-то раз Тим взял себе новую собаку. Когда Фриц зашел к нему, пес, изувеченный, весь в крови, лежал на подстилке.
— Вот,— сказал Тим, оглядев окровавленное животное усталым взглядом,— теперь этот пес человечнее человека...
Да, Тим прав: люди — звери. Все живые существа одинаковы — недаром мы рождаемся в луже крови и умираем, испуская смрад.
И в самые яркие минуты бытия, когда мы живем полной жизнью, мы остаемся зверями, какими были в начале и какими будем в конце.
Фриц продолжал разглядывать пары, которые, воркуя, прогуливались мимо него, и его охватила глухая, жгучая ненависть к этим шаркунам, кривлякам и лицемерам.
Скоты они, просто скоты, жаждущие набить брюхо.
Глупцы они, все мы глупцы.
Холим, лелеем себя, не жалея сил. Тратим на это дни, годы, вею молодость нашу, всю силу ума — и вдруг в один прекрасный день в нас пробуждается зверь,— стало быть, мы и всегда были зверями.
Фриц рассмеялся. И непроизвольно начал ощупывать свое тело, которое холил всю жизнь, а извел за какие-нибудь три месяца.
Из дверей ресторана вышел актер. На мгновенье он задержался у входа, затем появилась его жена, и оба заковыляли по тротуару.
Глядя им вслед, Фриц продолжал смеяться.
А вот эти, которые женятся, спариваясь на всю жизнь, жрут свой хлеб насущный и плодят детей... Они разве не губят свое тело? Пухнут, как жирные трутни, и в сытом покое отращивают брюхо! И воспитывают себе подобных.
Глупцы, ах, глупцы.
Фриц по-прежнему разглядывал гуляющих. А тех все сильней одолевало томление. Мужчины, вышедшие на охоту, наглели. Увлекая добычу в тень, они все более открыто домогались своего.
В ресторане шумели клоуны. Визжали «уйди-уйди». Этот визг летел над толпой, прямо в лица гуляющим, каждой парочке, как торжествующий гимн безумию.
Фриц встал.
Швырнув деньги на стол, он зашагал прочь.
В ресторане шум все нарастал. Клоуны галдели, кричали, смеялись. Трип затянул песню. И с визгом, свистом, кудахтаньем все стали ему подтягивать. Гримасничая, кривляясь, как на арене, коверкая слова, они пели
Amour, amour,
Oh, bel oiseau,
Chante, chante,
Chante toujours...
Парочки на тротуаре останавливались, заглядывали в двери и окна и, прижимаясь друг к другу, смеялись.
Но вот двое, затем еще двое и еще двое стали подпе-вать клоунам. Далеко во тьме разносились слова:
Amour, amour,
Oh, bel oiseau,
Chante, chante,
Chante toujours...
Фриц вышел на площадь. Он видел внутри, в ресторане, беснующихся клоунов, снаружи — влюбленные пары; головы тех и других плавно покачивались в такт песне.
Вдруг акробат разразился смехом: прислонясь к фонарю, он хохотал, хохотал — несдержимо, безумно, дико. Подошедший служитель порядка с удивлением воззрился на господина в цилиндре, который нарушал общественную тишину. Но господин в цилиндре продолжал смеяться, весь трясясь от хохота и, наконец, попробовал напевать:
Amour, amour,
Oh, bel oiseau,
Chante, chante,
Chante toujours.
Тогда и служитель порядка как-то вдруг рассмеялся, сам не понимая отчего. А в ресторане продолжали петь:
Amour, amour,
Oh, bel oiseau,
Chante, chante,
Chante toujours.
Фриц повернулся и зашагал прочь.
Он шел к Ней.
Снова грянули аплодисменты, и Луиза снова вышла в манеж.
Затем униформисты начали свертывать предохранительную сетку. Звук был такой, словно опускали большие паруса. Музыка смолкла.
— Сейчас господин Фриц и мадемуазель Эмэ без сетки исполнят смертельный полет.
Униформисты крупными граблями выровняли в манеже песок. Все было теперь готово. Униформисты замерли в ожидании, точно гвардейцы, взявшие на караул.
Amour, amour,
Oh, bel oiseau,
Chante, chante,
Chante toujours,
Фриц и Эмэ вышли рука в руке. Они поклонились публике в вихре цветов, со всех сторон летевших на арену. Затем они взметнулись вверх по длинным, дожидавшимся их канатам.
Тысячи глаз следили за ними.
И вот они наверху. Какую-то долю секунды они отдыхали рядом.
Когда Фриц оторвался от трапеции и полетел, толпа встрепенулась и вздрогнула, словно одно гигантское тело.
Но никогда еще «черти» не работали так четко. В благоговейной тишине их руки цепко хватали рамы колышущихся трапеций.
Фриц летал из конца в конец манежа.
Эмэ не сводила с него глаз — больших, светящихся матовым блеском, будто два фонаря, которым вот-вот суждено погаснуть.
Вальс нарастал, и трапеции раскачивались все сильнее.
Судорожно прорывались робкие хлопки.
Эмэ распустила волосы, словно желая закутаться в черный сверкающий плащ, и, выпрямившись на трапеции, лицом к Фрицу, замерла в ожидании. Смертельный полет начался.
Они реяли в воздухе, рассекая его телами. Как крики птиц, прорывались слова команды сквозь звуки вальса, и публика была словно в угаре.
— Эмэ, du courage!
Фриц снова улетел от нее.
— Enfin, du courage!
Он снова поймал трапецию.
Только его одного видела Эмэ — только тело его, и ей чудилось, будто оно источает свет. Снова усилились аплодисменты — теперь цирк гремел от рукоплесканий. Вальс нарастал, музыка ликовала.
