Габриэль Маркес - Хроника предсказанной смерти
Не успела Клотильда Армента распродать молоко, как вернулись Викарио с двумя новыми ножами, завёрнутыми в газеты. Один был разделочный со ржавым рубящим лезвием двенадцати дюймов в длину и трёх в ширину, сделанный для Пабло из пилы во время войны, когда не было немецких ножей. Второй нож был короче, широкий и кривой. Судебный следователь зарисовал его на страницах дела, видимо потому, что не мог описать и лишь рискнул указать на сходство ножа с ятаганом. Именно этими, простыми и долго бывшими в употреблении ножами было совершено убийство.
Фаустино Сантос не понимал, что произошло. "Они снова пришли точить ножи, – рассказывал он, – и снова принялись кричать во всеуслышание, что собираются выпустить кишки Сантьяго Назару, и я решил, что они не иначе молока от бешеной коровки насосались, из-за того ещё, что не разглядел ножей и подумал, что это те же самые". На этот раз, однако, Клотильда Армента с порога отметила, что прежней решительности у братьев нет.
В действительности же братья в первый раз разошлись во мнениях. Они не только были куда менее схожи внутренне, чем внешне, но и в решительных ситуациях себя проявляли совершенно противоположным образом. Друзья подметили это ещё с начальной школы. Пабло Викарио был на шесть минут старше брата, обладал более развитым воображением и был решительней, пока не подрос. Педро Викарио мне всегда казался более чувствительным и потому более властным. Двадцати лет они вместе были призваны в армию, но Пабло освободили и оставили кормильцем, так сказать, на семейном фронте. Педро Викарио отслужил одиннадцать месяцев на охране общественного порядка. Армейская дисциплина, усугублённая постоянной смертельной опасностью, закалила его, развив стремление командовать и привычку решать за брата. Вернулся он с солдатской бленнореей, не поддававшейся ни самым суровым методам военной медицины, ни уколам мышьяка, ни промываниям из марганцовки доктора Дионисио Игуарана. Вылечить его удалось лишь в тюрьме. Мы, его друзья, были согласны в том, что Пабло Викарио вскоре впал в странную зависимость от младшего брата, вернувшегося настоящим солдафоном с привычкой задирать перед первым встречным рубаху и демонстрировать шрам от хирургического дренажа на левом боку. Пабло даже ощущал нечто вроде священного трепета перед бленнореей великого человека, которую его брат представлял почётным военным трофеем.
По собственному заявлению Педро Викарио, именно он принял решение убить Сантьяго Назара, и поначалу брат лишь подчинялся ему. Но, оказалось также, что Педро счёл свой долг исполненным, когда мэр разоружил братьев, и тогда уже Пабло принял командование. Никто из них не упоминал об этой нестыковке в заявлениях перед судебным следователем. Но Пабло Викарио несколько раз подтвердил мне, что ему стоило труда подтолкнуть брата к конечному решению. Может это было не так, и тот просто поддался минутной панике, но именно Пабло в одиночку зашёл в свинарник за новыми ножами, пока его брат терпел страшные мучения, стоя под тамариндами и пытаясь по капле выдавить из себя мочу. "Брат никогда не понимал, каково это, – рассказывал мне Педро Викарио во время нашей с ним единственной беседы, – всё равно, что мочиться битым стеклом". Пабло Викарио, вернувшийся с ножами, нашёл его всё ещё обнимающим дерево. "Он обливался холодным потом от боли и пытался сказать, чтобы я шёл один, потому что он не в состоянии никого убивать". Он уселся в одном из деревянных павильонов, поставленных под деревьями для свадебного обеда, и спустил штаны до колен. "Он целых полчаса менял бинт, которым был замотан его член", – рассказывал Пабло Викарио. На самом деле Педро задержался не более чем на десять минут, но сама процедура была такой непонятной и загадочной для Пабло, что тот принял её за очередную уловку брата, призванную протянуть время до рассвета. Так что Пабло сунул ему в руки нож и чуть не силком потащил на поиски поруганной сестриной чести.
"Это неизбежно, – сказал он, – считай, как если бы это уже произошло".
Они вышли из свинарника, держа ножи в руках, преследуемые собачьим лаем, доносившимся из дворов. Начинало светать. Как вспоминал Пабло Викарио, дождя не было. "Наоборот, поднялся ветер с моря, и звёзды были видны ясней ясного". Новость успела к тому времени разнестись так широко, что Гортензия Бауте открыла дверь, как раз когда братья проходили мимо её дома. Она первой заплакала по Сантьяго Назару. "Я подумала, что его уже убили, – рассказывала мне Гортензия, – потому что в свете фонаря ножи показались мне окровавленными".
Одним из немногих домов на этой глухой улочке, чьи обитатели уже проснулись, был дом Пруденсии Котес, невесты Пабло Викарио. Каждый раз, проходя здесь в это время, а особенно по четвергам, по дороге на рынок, братья заходили к ней выпить кофе. Они зашли в патио и поздоровались с матерью Пруденсии, возившейся на кухне. Кофе ещё не был готов.
– Кофе оставим на потом, – сказал Пабло. – Сейчас мы спешим.
– Могу себе представить, детки, – отвечала она. – Дела чести не могут ждать.
Но они всё равно задержались, и тут уж Педро Викарио решил, что Пабло нарочно тянет время. Пока они пили кофе, на кухню во всём блеске юности вошла Пруденсия Котес со свёртком старых газет на растопку. "Я знала, в чём дело, и не только была с ними согласна, но и не вышла бы за Пабло замуж, не поступи он тогда как настоящий мужчина". Прежде чем выйти Пабло взял у неё два газетных листа, чтобы обернуть ножи. Пруденсия Котес осталась в кухне и ждала, пока они не вышли за ворота, и продолжала ждать ещё три года, не колеблясь ни мгновения, пока Пабло Викарио не вышел из тюрьмы и не стал ей мужем на всю жизнь.
– Берегите себя, – сказала она братьям.
Клотильда Армента не без причины заметила, что близнецы имели не такой решительный вид как сначала, и подала им бутылку крепкой настойки, надеясь что спиртное, наконец, свалит их с ног. "В этот день я поняла, – говорила она мне, – как мы, женщины, одиноки в этом мире". Педро попросил у неё бритвенный прибор мужа, и Клотильда принесла ему помазок, мыло, зеркало и бритву с новым лезвием, но Педро побрился разделочным ножом. Клотильде это показалось верхом мужланства. "Он выглядел как головорез из кинофильма", – рассказывала она. Но Педро впоследствии объяснил мне, и это было правдой, что научившись в казарме бриться опасной бритвой, он никогда больше не мог делать этого иначе. Брат его, в свою очередь, побрился обычным способом бритвой, позаимствованной у дона Рохелио. Наконец они молча допили бутылку, очень медленно, в полусонной рассеянности глядя на тёмное окно дома напротив. В это время в лавку, якобы за молоком, заходили клиенты и спрашивали провизии, которой никогда и в лавке-то не бывало, с одной лишь целью – убедиться, что Сантьяго Назара караулят, чтобы убить.
Братья Викарио не увидели бы света в спальне Сантьяго. Он вошёл в дом в 4:20, но света, чтобы дойти до спальни ему зажигать не пришлось, потому что на лестнице всю ночь горел фонарь. Он бросился в темноте на кровать, не раздеваясь, потому что спать оставалось всего час. Так его и застала Виктория Гусман, когда поднялась будить ради встречи епископа. До начала четвёртого мы вместе были у Марии-Алехандрины Сервантес, пока она сама не рассчитала музыкантов и не погасила фонари в патио, чтобы её мулатки могли прилечь одни и поспать. Уже три дня и три ночи они трудились без отдыха, ублажая сначала – тайно – почётных гостей, а потом, уже безо всяких уловок, при открытых дверях – всех, кто недобрал развлечений на свадьбе. Мария-Алехандрина Сервантес, про которую мы говорили, что она если когда и заснёт, то только вечным сном, была самой изящной и нежной женщиной из всех, что я знал в жизни, самой умелой и податливой в постели, но также и самой строгой. Она родилась и выросла в городке, здесь и жила, в доме с дверями нараспашку, множеством комнат, сдававшихся внаём, и огромным патио, увешанным китайскими фонариками с базаров Парамарибо, в котором устраивались танцы. Именно она разлучила с невинностью наше поколение. Она научила нас много большему, чем следовало бы, и кроме прочего тому, что нет места печальней пустой постели. Сантьяго Назар потерял голову с тех пор, как впервые увидел её. Я предупреждал Сантьяго, что при всей его сокольей отваге Мария-Алехандрина – коршун в перьях павы. Он не слышал, оглушённый зовом этой сирены, Марии-Алехандрины. Она стала его наваждением, наставницей в слезах его пятнадцати лет, пока Ибрагим Назар ударами ремня не вытащил сына из её постели и не запер больше чем на год в Дивино Ростро. С тех пор они были связаны прочным взаимным влечением, лишённым тревог и волнений, свойственных любви, и Мария-Алехандрина питала к Сантьяго такое уважение, что ни с кем не шла в постель, когда он был поблизости. В те последние каникулы она выгоняла нас рано утром под тем невероятным предлогом, что устала, но дверь оставляла без засова, чтобы я мог тайно вернуться.
