Илья Стогов - Десять пальцев

Одна толстая белорусская женщина подскочила к группе африканцев и принялась хватать их за руки, приговаривая, что ах какие они черненькие, никогда не видела живых негритосов!

Ноги у меня были стерты по самые уши. Я доковылял до первого попавшегося пригорка и вместе с рюкзаком рухнул в мокрую траву.

Неподалеку тут же нарисовался хулиганистый белорусский мальчишка. Сперва он просто сел рядом. Потом вскочил, пробежался вокруг и снова сел. Только после этого решился заговорить:

– Дяденька! Дяденька! А вы кто?

Джинсы, в которых я вышел из дома, порвались приблизительно неделю назад. Теперь нижняя часть моего тела была одета в чужие тренировочные штаны. На два размера больше, чем нужно. Верхняя тоже была во что-то одета, но из-за толстого слоя грязи было невозможно понять, во что.

Кожа у меня на лице сгорела и свисала клочьями. Так что вопрос был уместен. Возможно, мальчишка рассчитывал, что я чистосердечно признаюсь в том, что являюсь инопланетянином.

Я сказал:

– Мы, мальчик, христиане.

Мальчик опять вскочил, сделал еще кружок, вернулся и задал следующий вопрос:

– Дяденька! Дяденька! А христиане – это кто?

– Христиане, мальчик, это… (Господи, как объяснить ему одной фразой?) Христиане, мальчик, это сильные, но добрые мужчины и любящие, но верные женщины.

Мальчик не стал больше вскакивать. Он посидел, подумал над тем, что я сказал, потом поднял лицо и совершенно серьезно сказал:

– Таких людей, дяденька, на свете не бывает. Тот, кто сильный, добрым быть не может…

То паломничество было сложным… но и радостным тоже. Паломники шли пешком, а весь багаж везли за ними на больших КамАЗах. Идти предстояло десять часов в сутки. Просто идти, вслух читая молитвы или слушая проповеди.

Проповеди читали монахи-доминиканцы. Тогда я впервые увидел этих странных мужчин в белых плащах с капюшонами. Чтобы проповеди были слышны даже в хвосте многотысячной колонны, монахи говорили в электрические мегафоны. От этого проповеди казались особенно необычными.

Каждый вечер КамАЗы с багажом подгоняли поближе к лагерю. Один из монахов забирался в кузов и сбрасывал рюкзаки на землю, а дальше паломники, толкаясь, наступая друг другу на стертые ноги, разбирали вещи.

Родом этот молоденький монах был из Чехии. Стояла жара, и вечерами, стаскивая облачение, он ходил просто в шортах. Как-то я стоял перед кузовом и уперся взглядом в его торчащие из-под шорт коленки.

Коленки были стерты. Буквально до кости. Монах был всего чуть-чуть старше меня, но его кровоточащие колени наглядно свидетельствовали, чем он занимался почти всю жизнь. Чем, в отличие от меня, он занимался почти всю свою жизнь.

В ту ночь я долго не мог уснуть. Как я хотел, чтобы мои колени выглядели так же! Ему, чеху, будет что показать Богу на Страшном суде, а что покажу я?

Приблизительно за полгода до того, как окунуться в дремучие белорусские болота, я твердо решил принять святое крещение.

В детстве родители меня не крестили. А когда при Горбачеве ходить в церковь стало модно, от крещения вместе с младшим братом я просто отказался. Терпеть не могу делать то, что принято делать в нынешнем сезоне.

В начале 1990-х все вокруг меня вдруг стали жутко набожны. И, разумеется, я тут же ощутил себя воинствующим антиклерикалом.

Одним из моих ближайших приятелей тогда был парень-баптист родом откуда-то с американского Юга. У баптистов не принято пить алкоголь, поэтому я ежевечернее вливал в приятеля несколько бутылок вина (тут тебе не Америка – пей! пей, говорю, а то поругаемся!) и до слез доводил его своими остротками на тему Библии.

А потом все изменилось. Мне будет трудно объяснить вам, что именно произошло… а кроме того, я и не хочу вам это объяснять… но все действительно стало другим.

Я – парень очень русский. Решив принять крещение, я, разумеется, собирался принять крещение в Православной церкви.

О религии в тот момент я не знал ничего. Даже еще меньше. Поэтому решил сходить в церковь на разведку. Посмотреть, как все это происходит. Просто чтобы потом в нужный момент не чувствовать себя дураком.

Я дошел до желтого православного собора, стоявшего почти напротив моей тогдашней квартиры, и узнал, что назавтра служба начнется вечером, а как раз перед ней и проводится таинство крещения.

Деньги, чтобы заплатить за крещение, у меня были. Я не переживал. Решил, что схожу, хорошенько все рассмотрю и стану настоящим христианином без особых проблем.

На следующий день после обеда я лег почитать и заснул. А проснулся, когда времени было уже в обрез. Вскочил и (еще сонный) побежал в церковь.

Знаете, бывает такое состояние… когда ты толком не понимаешь, спишь ты или уже нет. Когда все зыбко… болезненно. Когда серый мир наваливается на тебя, давит, агрессивно хмурится тебе, плохо соображающему, в лицо. Вот в таком состоянии я и добежал до храма.

Все еще потирая глаза, я вошел внутрь. В соборе был высоченный, выше неба, потолок. Где-то там, под потолком металось древнее песнопение. Чернобородые, заросшие по самые глаза священники бесконечными рядами выходили из-за иконостаса. Каждый из них был огромен и пузат. Каждый из них держал в руках кадило. От дыма мне сделалось дурно.

Византийская литургия напугала меня. Это было, как заглянуть в зрачки сфинкса: я не отражался в этих зрачках.

У священников были высокие черные головные уборы. Их было настолько много, что я растерялся. Низкими голосами они пели о чем-то, чего я абсолютно не понимал. О чем-то величественном и грозном. О чем-то, перед чем я был лишним.

Я стоял у самых дверей. Дальше пройти не решался. Вокруг стояли широколицые люди. Такие же русские, как я… вернее, гораздо более русские, чем я. Они все понимали прекрасно. Когда нужно – до земли кланялись. Когда нужно – размашисто крестились.

Это была церковь моих предков. Многих поколений моих далеких предков. Но моей эта церковь не была. Простояв в храме меньше получаса, я вышел на улицу.

Только не подумайте, будто я ругаю Православную церковь или что-нибудь в этом роде.

Я не сомневался, что передо мной настоящая церковь Христова. Не сомневался и в том, что эта церковь ведет людей в правильном направлении. Я сомневался, существуют ли точки соприкосновения между этой церковью и лично мной.

Вокруг собора был разбит небольшой садик. Территория ограждена заборчиком, сделанным из ста с чем-то трофейных турецких пушек, а по эту сторону заборчика растут несколько хилых дубов, и маленькие дети любят собирать падающие с них желуди.

Я сидел под дубом на скамейке, курил и, если честно, был ужасно расстроен. Неужели я все понял неверно? Мне казалось, что меня зовут, – я пришел и оказался здесь чужим. Неужели все-таки ошибся?

Докурив третью подряд сигарету, я решил вернуться в церковь. Подошел ко входу. Постоял. Послушал доносящийся изнутри непонятный гимн. И внутрь не пошел. Не смог себя заставить. Именно тогда я вспомнил об эпизоде, о котором до этого уже лет десять не вспоминал.

Мне было пятнадцать. Я болел, и меня положили в больницу. Лежать там мне было скучно, и я постоянно сбегал.

Далеко уходить было страшно (заметят), и поэтому, сбежав, я просто болтался по прилегающим к больнице улочкам. Во время одной такой вылазки я натолкнулся на странное здание из серого гранита.

Внутрь здания вел десяток ступеней. Однако пройти и рассмотреть все хорошенько тогда не удалось: вход был перекрыт железной решеткой. По ту сторону решетки, прямо на фасаде здания была установлена статуя Девы Марии.

Улочка была настолько крошечная и пустынная, что, возможно, не значилась ни на одной карте города. Три низеньких дома. Потрескавшийся асфальт. Высоченный шпиль гранитного здания. За решеткой – статуя женщины с огромными глазами.

Я не знал, что это за здание. Не знал, храм ли это и если храм, то какой конфессии. Я ни разу не вспоминал о нем. Я даже не очень четко помнил, где все это видел. Но, уйдя из православного собора, я решил сходить поискать.

Делать-то все равно нечего. Почему не пойти? Именно так я первый раз в жизни попал на мессу в католической церкви.

Даже если бы я планировал специально, то вряд ли вышло бы лучше. В церковь я вошел ровно за минуту до начала службы. Я сделал шаг, и, будто обрадовавшись, тут же заиграл орган.

Народу было немного. А священник был и вовсе один. Молодой, гладко выбритый. Почти в конце службы он обеими руками поднял над головой Хлеб, переставший быть просто хлебом:

– Вот Агнец Божий, Берущий на себя грехи мира! Блаженны вы, званные на вечерю Агнца.

Прихожане опустились на колени и все вместе ответили:

– Господи! Я не достоин, чтобы Ты вошел под кров мой! Но скажи только слово – и исцелится душа моя!

И опять стало тихо-тихо.

Я сидел на старой деревянной скамье. Я разглядывал живые цветы, стоящие в красивых вазах… витражи на больших окнах. Я отсидел всю мессу, которая оказалась совсем не длинной: меньше сорока минут.