Эрнст Юнгер - Сердце искателя приключений. Фигуры и каприччо
В Неаполе жили многие из моих любимцев, и среди них столь разные между собой, как норманн Роже, аббат Галиани, король Мюрат, носивший свои ордена, чтобы служить мишенью, а с ним и Фрёлих, написавший одно из наиболее занимательных воспоминаний «Сорок лет из жизни одного мертвеца». Великолепный бургундец де Бросс и шевалье де Сенгаль тоже могут с толком поведать об изысканно проведенных здесь часах.
Мое внимание занято одной маленькой каракатицей, называемой loligo media. Каждое утро она снова и снова восхищает меня красотой своей лебединой песни в красках, сложенных из подвижной гаммы коричневых, желтых, фиолетовых и пурпурных тонов. Особенно меня привлекает в ней великолепное угасание — эта нервозная небрежность, за которой скрываются новые, неведомые сюрпризы. Очень скоро эта роскошь будет принесена в жертву смерти: она затухает подобно пламенеющим облакам, что растворяются в грозовых тучах, и только кольца глубокого зеленовато-золотистого цвета, большие эмалевые глаза, продолжают светиться подобно радуге. И вот на таком крошечном теле, словно на пленительном инструменте, жизнь исполняет свою мелодию от начала до конца, в избытке осыпает его своими дарами и подобно жестокой любовнице бросает его. От столь великолепного сияния остается лишь бледный призрак — выгоревшая гильза золотого фейерверка.
Впрочем, на своей родине это существо обладает гастрономическим достоинством, так же, как и его брат — большой кальмар, и два кузена — длинноногий осьминог и перламутровая сепия; желая испробовать все возможные средства познания, я заказал его, как и все гурманы, в жареном виде с белым капри. Оно предстало предо мной в виде тарелки подрумяненных в масле колец, рядом с которыми лежала десятирукая голова, напоминающая закрытый бутон озерной лилии или фрагмент какой-то мифологической фигурки. Мои предположения подтвердились: тайная гармония, свойственная всем проявлениям этого существа, обнаружилась и во вкусе; ведь даже пробуя его с закрытыми глазами, я мог бы довольно точно указать место этого блюда в зоологической системе. В нем угадывался не рак и не рыба, а скорее моллюск или гусеница с резко выраженным характером, какой и подобает древней породе. Этот вкус непременно присутствует и в буйабесе, этой густой марсельской похлебке, собравшей лучшие дары Средиземного моря в один приправленный шафраном букет.
Каждый раз во второй половине дня служащий собирает записки, где указан «материал», который желают посмотреть. За этим сухим словом скрывается много изысканного, ибо здесь под маской латинских обозначений родов и видов можно предаваться безудержной страсти; и я не знаю, пришел бы в восторг любезный профессор Дорн или нет, разузнав, какой паразит проник в ячейки его научного улья. Чистое наблюдение оформленной жизни доставляет такое наслаждение, что часы летят как минуты. Дух проникает даже в те сферы, где избыток вызывает страх; он подобен путешественнику, затерянному в таких архипелагах, откуда его не выведет никакой компас.
Эти записки таят некую прелесть, они чем-то напоминают бумажки, которым дети в канун Рождества доверяют свои мечты. Пароход уже в одном дне пути от станции, и к утру добыча будет доставлена в стеклянных сосудах и плоских бутылях на рабочее место. В тончайших сетях копошится жизнь, эта субстанция течений залива, похожего на большую суповую миску, — мир стеклянных нитей, палочек и шариков. Тралы разрезают своим массивным железом ковер из водорослей и наполняются многообразными существами, что плодятся и охотятся на этих разноцветных пастбищах. Здесь всегда можно найти что-то особенное, неожиданное, яркое, как пика на рождественской елке, — вот багровый кольчатый червь, извивающийся подобно дракону на китайском фарфоре; вот хрупкая морская лилия с тонкими лучами цвета шафрана; вот прозрачный рачок, обитающий в маленькой желатиновой бочке, а вот пояс Венеры, в чьём кристальном теле колеблется зеленовато-фиолетовая искра, или какая-нибудь небольшая акула, в которой дышит дремлющий зародыш, словно в подушке из стекловидной роговицы.
Тайны, скрытые в южном море, бесконечно заманчивы для привыкших к тусклому свету глаз северян. Краски наземных животных, скажем, насекомых, тоже обогащаются и умножаются по мере приближения к жарким поясам: они контрастируют друг с другом, становясь более яркими, металлическими, резкими и вызывающими. Но только море придает своим обитателям легкую элегантность и мягкость тонов, радужное сияние редких стеклянных форм, удивительную нежность и глубину бренных существ. Эти краски более фантастичны и скорее принадлежат ночи, чем свету дня, — для защиты им нужна темно-синяя бездна. Своими сочными фиолетовыми и темно-красными пятнами, выжженными на тонкой плоти белого, розового или желтоватого фарфора, они иногда напоминают известные сорта орхидей, например стангопею, — ведь эти цветы тоже любят вечную темно-зеленую ночь туманных и густых лесов. Есть нечто удивительное в том, что это сияние вдыхает душу как раз в самые хрупкие влажные творения жизни и изливается из самого ценного и уязвимого органа человеческого тела — из глаза.
Рабочий кабинет, собравший жизнь во множестве ее форм, наводит на мысль о мастерской часовщика, где большие и малые стрелки движутся по сотням разноцветных циферблатов. Взгляд видит необыкновенно остроумный механизм, и неважно, на каком из его колесиков он задержится, — на зонтике ли медузы, открывающемся и закрывающемся в ритме дыхания, или на крошечном пузырьке в теле одноклеточного животного, пульсирующем в такт сердцебиению.
Каждый из этих больших и малых маятников закреплен в точке, где находится центр всех времен. Оттого тиканье жизненных часов придает чувство уверенности, и я разделяю вкус князя де Линя, этого симпатичного рыцаря и прирожденного воина, окружавшего свои замки с вереницами голубей на крышах просторными увеселительными садами, где были кусты, полные гнезд, оживленные пастбища, клумбы с жужжащими пчелами и порхающими бабочками и пруды, зеркальную гладь которых непрестанно возбуждали ударами плавников сытые карпы.
Поистине символы жизни окружают нас, как часовые.
Прогулка по берегу
Берлин
Прогулка в сопровождении островных жителей по пустынному побережью. Мы обнаруживаем внутри огромной, исторгнутой морем рыбы мертвеца, которого тут же извлекаем из коричневатой массы как голого младенца из утробы матери. Человек в синей матросской куртке просит меня сохранять молчание и предельную осторожность. «Недобрая находка. Разве вы не знаете, что это одна из его последних и самых страшных уловок — притвориться трупом, выброшенным на берег?» Внезапное чувство ужаса; на берегу воцаряются хаос и мрак. Поспешно возвращаемся через дубовую рощу, мимо двора с соломенной крышей, где живет старуха. Нам не удается пройти незамеченными, ее прирученные перепелятники сопровождают нас, перелетая с куста на куст. Между этими ястребами и мертвецом загадочная связь. Когда, стоя уже на опушке леса, мы быстро оборачиваемся, нас охватывает страх при виде разыгрывающейся во дворе сцены убийства. Перед распахнутыми воротами сарая слуги растянули на деревянной раме вверх ногами тело крепкого мужчины: его кожа неприятного белого цвета, ошпарена и обрита. В кипящем чане плавает голова, а большая черная борода придает ей еще более устрашающий вид. Из-за нее картина приобретает какой-то звериный характер, и возникает чувство, будто здесь совсем недавно забили много скота и выпили море шнапса.
Старуха бросается за нами в погоню. Мы начинаем петлять, но она, зная все потайные тропинки, постоянно дышит нам в спину. В механизме этих запутанных и захватывающих движений просматриваются контуры той борьбы, которую добро, служащее нам пристанищем, ведет против зла. Но так как мы не добры изначально, старуха же — воплощение зла, то мы вынуждены уступить. Горькая необходимость дает о себе знать в шагах старухи, которые раздаются все ближе и ближе. Наконец растущее чувство страха полностью стирает из памяти все образы.
Песня машин
Берлин
Вчера во время ночной прогулки по отдаленным улицам восточного квартала, где я живу, передо мной открылась одинокая мрачная картина. В решетчатом окне подвала я увидел какое-то машинное отделение, где без всякого человеческого присмотра вокруг оси со свистом вертелось огромное маховое колесо. В то время как через окно вырывался наружу теплый маслянистый чад, мое завороженное ухо внимало великолепному действию надежной, управляемой энергии. Ход машины был подобен тихой поступи пантеры, сопровождаемой шелестом ее черной шерсти, а вокруг раздавался легкий свист стали — все это усыпляло и одновременно чрезвычайно возбуждало. И тут я вновь пережил то, что ощущаешь, находясь позади мотора самолета, когда сжатая в кулак рука толкает рычаг газа вперед, и раздается ужасающий рев силы, стремящейся оторваться от земли. Нечто подобное переживаешь, устремляясь ночью в глубь циклопических ландшафтов: столбы пламени, вырываясь из доменных печей, пронзают тьму, и среди бешеного движения душа более не видит ни одного атома, который не находился бы в работе. Высоко над облаками и глубоко внутри сверкающих кораблей, когда мощь разливается по серебряным крыльям и железным нервюрам, нас охватывает гордое и болезненное чувство — чувство опасности, и неважно, путешествуем ли мы в роскошной каюте лайнера, как в перламутровой скорлупе, или ловим противника в перекрестии прицела.
