Читра Дивакаруни - Сестра моего сердца
— Может быть, я поговорю с ним, когда мы останемся на реке наедине.
— Не надо этого делать. Кто знает, что он может сделать от отчаяния. А ты ведь даже не умеешь плавать.
Произнеся эти слова, я поняла, как мелодраматично они прозвучали. Биджой, видимо, тоже это почувствовал и, покачав головой, улыбнулся.
— Перестань, диди! Мы же не в кино. Что за мысли у тебя? Ты правда думаешь, что Гопал столкнет меня в воду и будет смотреть, как я тону?
Конечно, он был прав. Да, Гопал был лжецом и авантюристом, но он не был убийцей. Кроме того, Биджой был главой семьи, и я надеялась, что он знает, что делает.
На следующее утро перед отъездом Биджой низко склонился передо мной и коснулся моих стоп, испрашивая благословения. Он попросил всё время держать зажженную лампу перед богами в комнате для молитв. Я обняла его, шепча молитвы, и вдруг забытое воспоминание всплыло в моей голове. Я вспомнила, как когда-то я, перед тем как уйти в дом мужа, качала на руках сонного Биджоя, еще совсем малыша, вдыхая карамельный запах его волос.
Каждый день я следила за тем, чтобы лампа не погасла, и каждую ночь молилась Ганеше[30] и Кали, чтобы они оградили Биджоя от бед и препятствий. Но я не могла остановить той роковой телеграммы.
Сколько прошло времени, прежде чем я поняла, что Пиши уже ушла и я стояла одна на террасе? Я смутно помнила, что, закончив свой рассказ, она подошла ко мне и со слезами на глазах пыталась успокоить, обнять меня. Но я, словно окаменев, отталкивала ее.
Помню, как она сказала: «Теперь ты понимаешь, Судха, почему я не хотела тебе рассказывать». И я ответила ей: «Уходи, уходи. Оставь меня одну».
Как долго я плакала, пока не иссякли мои слезы? Я начала смеяться — горько, истерически смеяться, вдруг осознав, как призрачно и ненадежно было прошлое, оно совсем не было похоже на огромные корни баньяна, как мне всегда говорила Пиши. Прошлое было похоже на чертово колесо, огромное чертово колесо, которое мой отец раскручивал всё быстрее и быстрее, пока оно не сорвалось со своей оси и не улетело в обжигающую пустоту желтого неба.
Мой отец — обаятельный мошенник, притворщик с опасным, всех очаровывающим смехом. Человек, занесенный дурным ветром. Человек, во власти которого оказалось несколько жизней, которые он, следуя своим безрассудным желаниям, сломал, как сухие гнилушки.
И теперь я понимала: моя мать — тоже тайна.
Моя красивая мать со своим гордым выражением лица. Указывающая одним кивком, поворотом изящной шеи, насколько лучше всё было в доме ее отца. Моя мать, которая на самом деле была дочерью крестьян и стирала грязное белье в мутной реке. Она надеялась стереть свое прошлое искусным обманом.
Краска стыда залила мое лицо — стыда за ложь моих родителей и всех остальных, наблюдавших за этим маскарадом, сначала с подозрением, а потом со знанием. И Пиши, и Гури-ма тоже, уж наверное. Они всё это время знали правду, задолго до меня.
Мой живот пронзила острая боль — снова и снова, — и я согнулась пополам. Спазмы скручивали всё мое тело. Может быть, действительно человек мог умереть от мук стыда, как говорилось в старинных сказаниях?
Вдруг я почувствовала, как по бедру течет горячая струйка, и всё поняла. Наверное, кровь была такого же цвета, как рубины, которые так хотели получить мои родители, принесшие горе в род Чаттерджи?
Меня как будто захлестнуло волной, я тонула в ней.
Ах, моя милая Анджу, в чьих глазах столько любви, что бы ты сказала, если бы узнала обо всем?
Задержав дыхание, я подошла к темнеющим кусочкам манго. Солнце уже почти зашло, пронизывая последними лучами игольчатые макушки кокосовых деревьев. Время, когда надо было перевернуть манго, давно прошло. Я наклонилась над подносами с фруктами и принялась делать то, что пообещала Пиши, не обращая внимания на кровь, сочащуюся из-под белья. Я знала, что случится потом, но мне было всё равно. Я хотела, чтобы от моего прикосновения фрукты сгнили, хотела, чтобы всё в этом обманчивом мире почернело от плесени.
Я пыталась сосредоточиться на покрытых солью кусочках манго, но у меня перехватывало дыхание от внезапно пришедшей в голову мысли. Я прокручивала в уме все, что узнала, снова и снова, и никак не могла понять, что за мысль так напугала меня и причинила такую боль. И тут эта мысль обратилась в вой, закручивающийся, как торнадо над домом Чаттерджи, сотрясающий каждый камень: я, Судха, — никто Анджу, не двойняшка, не сестра ей и даже не кузина. Я всего лишь дочь человека, погубившего отца Анджу в погоне за своими безумными мечтами.
Казалось, что прошла целая вечность, прежде чем я опомнилась, услышав ее нетерпеливый голос, насмешливо звавший меня вниз. На террасе стемнело, словно вокруг затухли тлеющие угли. Я отвечала Анджу какой-то шуткой. Теперь я знала: что-то изменилось между нами, какая-то невинность исчезла, погасла, как слабый огонек.
Стоя на террасе, мы с ней вдыхали запах соли и морских водорослей, принесенный ветром, — по словам рыбаков с Ганга — предвещавший шторм в океане.
4
Анджу
Сегодня особенный день — нам исполнилось тринадцать лет. Когда мы с Судхой вернулись из школы, мама дала каждой из нас тоненькую пачку рупий, на которые мы могли купить всё что захотим. От возбуждения у меня закружилась голова — нам никогда еще не давали денег.
Тетя Налини, нахмурившись, сказала:
— Диди, мне кажется не стоит давать деньги девочкам. Кто знает, на что они их потратят?
— Ты забываешь, Налини, что они уже не девочки, а женщины. Пора им доверять, — с улыбкой ответила мама.
Тетя продолжила что-то сердито бормотать: о том, что случается, когда матери позволяют дочерям танцевать у них на головах.
Мне так хотелось, чтобы мама сказала что-нибудь резкое и язвительное в ответ, но она просто снова улыбнулась.
— Не волнуйся так. Они хорошие девочки. И знают, что можно, а что нельзя.
— Надеюсь, ты права, — ответила тетя Налини, но в ее глазах я прочла, что она совсем не верит в это.
* * *Мы с Судхой только закончили делать домашние задания, когда к нам зашла Рамур-ма и сказала, что мама хочет меня видеть. В спальне, нет, она не знала, в чем дело.
Я так обрадовалась, что пробежала всю лестницу единым махом. Мама обычно была так занята хлопотами по дому или в книжном магазине, что мы редко проводили с ней время вдвоем. Как я любила эти минуты, когда я сидела рядом с ней в широком кресле в ее комнате и рассказывала о том, что узнала в школе. Ее обычная строгость и беспокойство исчезали, а когда она брала в свои руки мое лицо и говорила, как гордится мной, я таяла от счастья и вся моя непокорность улетучивалась. Может быть, сегодня она снова достала бы из шкафа старый фотоальбом, обтянутый кожей, и стала рассказывать про наших предков. По правде говоря, мне не было никакого дела до всех этих поблекших фигур с их пенсне, гофрированными дхоти и тросточками с серебряными набалдашниками. Но я всегда притворялась, что мне страшно интересно — только для того, чтобы можно было посидеть рядом с мамой, оперевшись на ее руку, и вдыхать сандаловый аромат, исходящий от ее кожи, как запах доброты.
Когда я вошла в комнату, мама попросила меня закрыть глаза, и я почувствовала, как она вкладывает мне в ладони что-то твердое и бархатистое. Это была старинная коробочка для драгоценностей. Открыв ее, я замерла от восхищения: внутри лежали, сияя на голубом шелке, золотые сережки в форме птиц. Очень красивые, даже я поняла это, хотя совсем не любила драгоценности. Я всегда просила родственников, чтобы они дарили мне книги, а они никогда не слушали. Но как только я увидела эти серьги, я влюбилась в них: ажурные, как паутинка, они были усыпаны крошечными бриллиантами. Я сразу догадалась, что они станут частью моего приданого, как когда-то были приданым моей матери. Теперь каждый год она будет дарить на мой день рождения другие украшения к этим серьгам: браслет, колечко, узорчатый гребень — как когда-то ей эти украшения дарила ее мать.
— Они тебе очень идут, — сказала мама, когда я их примерила. — Но мне придется положить их обратно в сейф. Ты еще слишком мала, чтобы их носить.
— Подожди, я хочу сначала показать их Судхе. Ты же знаешь, как она любит украшения. Готова поспорить, что она тоже захочет их примерить.
Говоря это, я уже видела счастливое лицо Судхи, осторожные прикосновения ее пальцев к золотому изгибу шейки птицы. Видела, как она сосредоточенно хмурится, вдевая каждую сережку в ухо, а потом, довольная, улыбается мне и становится еще прекраснее.
Мне было просто необходимо увидеть эту улыбку, потому что в последнее время с Судхой было что-то не так. Она почти не разговаривала со мной, избегала наших мам, особенно Пиши, которую всегда так любила. Больше всего меня удивляло, что Пиши не спрашивала Судху, в чем дело, и даже не ругала ее за угрюмое настроение, как обычно. Она только смотрела на Судху с каким-то непонятным для меня выражением лица и поручала мне гораздо больше работы, чем раньше, как будто для того, чтобы мы меньше общались.
