Вера Инбер - Смерть луны
— Фаршированную шейку гусиную, а что?
— Воздержитесь от этого. Повторяю, у вас раздражена печень.
— Доктор, простите, хоть вы глубокообразованный человек, но какое отношение имеет шейка к печени? Где именье и где вода! Я вам скажу, в чем дело: это Учредительное собрание.
— Как? — не понял доктор.
— Я вам говорю, Учредительное собрание. Оно у меня сидит в печенках. Оно же просто необходимо, и вот нет его. Это же нервирует; в чем дело?
Врач остался при своем мнении, и они разошлись, недовольные друг другом.
Прицкер тоже интересовался политикой и с жадностью читал московские газеты.
Придя из магазина к себе домой, в самую низкую часть Орши, ежегодно заливаемую Днепром, и будучи вдов, он делился соображениями со своим сыном Исайчиком. Исайчик, рожденный туберкулезной матерью, всегда болел, вставал редко и был прозрачно-желт, что не мешало ему иметь вполне определенные взгляды на жизнь.
— Ну, Исайчик, — говорит однажды Прицкер, входя весь мокрый от дождеснега, — как дела?
— Какие мои дела? Бок болит. Что у тебя? Сними калоши и возьми на окне селедку, я тебе оставил. А что у вас слышно?
— Что у нас, Исайчик? Хаим Егудович нездоров.
— Нездоров… Только что не лопается. Почему же ты не снимешь калош?
— Исайчик, я лучше в них останусь.
— Ну, что еще? Что еще случилось?
Сначала Прицкер отмалчивался, но потом принужден был сказать все. Оказывается, произошла трагедия. Спустившись в магазинный подвал для того, чтобы, по требованию Хаима Егудовича, пересчитать жестянки с керосином, Прицкер ступил в лужу серной кислоты. Кислота стояла в большой бутыли, неблагополучной по трещинам, на что своевременно указывалось Хаиму Егудовичу. Теперь — от холода, от другой ли какой причины — бутыль лопнула, кислота вылилась, и хилые Прицкеровы подошвы погибли вместе с носками. Хорошо, что ноги уцелели.
Слыша это, Исайчик от волнения начинает заикаться.
— Я тебя не понимаю, Прицкер, — говорит он, называя отца по фамилии, как и вся остальная Орша, — что ты за человек? Человек ты или нет? Не можешь ты сказать своему Хаиму, чтобы он, во-первых, не жалел бутылок, во-вторых, провел бы в подвал электричество и, в-третьих, возместил тебе башмаки.
— Так он же соглашается на в-третьих, — отвечает Прицкер, принимаясь за селедку. — Он мне дает вполне приличный товар из хромовой партии, только говорит, что вычтет из жалованья.
— Ой, Прицкер, что мне с тобой делать? Ты же вылитая овца. И ты согласился?
— Я сказал, что посоветуюсь с тобой, Исайчик, — отвечает Прицкер.
— Так вот, я запрещаю тебе эту комбинацию. Или пусть дает башмаки бесплатно, или наплюй на него.
— Исайчик, я не могу наплевать.
— Почему? Ну почему? Только факты.
— Факты такие, что он хозяин, Исайчик. А если мы будем плевать на хозяина, так свет перевернется. Но не это главное, Исайчик, Керенский меня тревожит.
— А что? — вскидывается Исайчик. — А что?
— Исайчик, он мне не нравится.
— А кому он нравится, я тебя спрашиваю? А что «те»?
— Те сидят в Смольном университете.
— Институте.
— Все равно. Хорошо бы им оттуда выйти.
— О выйти не может быть и речи. Им еще рано. Они сами знают, что им делать, — убежденно говорит Исайчик.
Но настал день, когда они вышли. Это случилось 26 октября.
Прошло некоторое время, и весть об этом докатилась до Орши.
Прицкер пришел домой неузнаваемый. Волосы у него поднялись над лбом, так что Исайчик испугался.
— Опять кислота? — спросил он.
— Какая кислота, Исайчик, просто грандиозные события. Керенский…
— Ну?
— Ну-ну. Его уже больше нет.
Исайчик приподнялся с подушек.
— Ты что? — спросил он. — Прицкер, говори все.
Было тихо. Орша лежала в осеннем дожде.
Впрочем, к вечеру он стих, и нежная ледяная кора стала затягивать зияющие лужи. Небо сделалось остро-зеленым. И поздно ночью над незамерзшим еще, но уже густым Днепром, над понтонным мостом взошла холодная звезда.
Исайчик, глядя сквозь стекло на эту звезду, долго убеждал Прицкера:
— Вы должны, понимаете. Ну! Если бы я был здоров, так я бы сам все сделал. Ты слышишь… Завтра, и обязательно через весь город.
— Но, Исайчик…
— Прицкер, не возражай мне ни слова. Собери всех ваших.
И вдруг маленький, затрушенный Прицкер стал серьезен и тверд и сказал:
— Исайчик, ты прав.
Хаим Егудович встал сам не свой. Ночь он провел без сна. Печень его увеличилась вдвое, но Учредительное собрание уже не сидело в ней. Оно исчезло надолго.
В городе было странное утро: не то спокойное, не то нет. Хаим Егудович, несмотря на ранний час, решил взглянуть на универсальный магазин X. Корнера, иначе говоря, на свой собственный магазин.
Подойдя к нему, он увидел, что Прицкер не открыл его, как обычно, чтобы впустить уборщицу. Магазин был тих и, прикрыв окна железными шторами, единственными в городе, казалось, спал.
Хаим Егудович приподнял одну из них, отпер дверь своим ключом и вошел с черного хода.
Все было спокойно. Все было на своих местах. Седла, сапоги и уздечки незыблемо пахли кожей. Крепкие огурцы зеленели в уксусе. Эмалированный чайник, задрав кверху нос и блестя крутым боком, напирал на хрупкое сито.
Полки с красным товаром были, как дымом, повиты тишиной. Необычайный московский сатин прижимался к теплой фланели.
— Не понимаю, — подумал вслух Хаим Егудович, став перед этой полкой, — что еще нужно людям? Я им даю кредит. Если есть фабричное клеймо или дырка, например, то такой кусок я даю в виде премии. Я им даю…
Тут он услышал, что загрохотала штора, заскрежетал ключ, и дверь пропустила Прицкера, уборщицу и еще какого-то неизвестного шеромыжника.
— Вы пришли, Прицкер, — благосклонно сказал Хаим Егудович, — это хорошо. Хорошо, что вы пришли. Это доказывает, что вы понимаете свои обязанности. Магазин мы откроем после обеда, а пока можно просмотреть книги. А это кто такой?
— Хаим Егудович, — ответил Прицкер, — извиняюсь, конечно, но книги я просматривать не буду.
— А почему бы это так, Прицкер?
— Сегодня не такой день, Хаим Егудович.
— Вы, может быть, желаете что-нибудь купить, — иронически продолжал Хаим Егудович. — Что вы желаете купить, господин Прицкер? Прошу вас, не стесняйтесь.
— Мы пришли… тут нам нужно. — И, говоря это, Прицкер шагнул к полке с красным товаром. — Нам нужен красный материал. Для знамени… Для манифестации.
Хаим Егудович, видя, что его не собираются грабить или убивать, даже улыбнулся. Красное знамя — это пустяки. Пусть пройдутся разок по городу. Кому это страшно!
— Возьмите, Прицкер, — сказал он, — вот тут есть красный коленкор, почему не дать на благую цель? Правда, он немножко бордо, а не красный, но это не так важно. Возьмите этот остаток. Тут на нем дырка, черт его знает, крысы или что такое, но вы поверните его другим боком. Вот коленкор…
— Шелк, — сказал вдруг Прицкер, и даже как-то выше стал в своих калошах (башмаков он так и не получил). — Самый лучший атлас мы возьмем. Самый красный, без никакого изъяна. Возьмем и не спросим. Возьмем, сколько нам нужно, и вас не спросим, Хаим Егудович.
И они взяли лучший шелк, красный, как перец, и тяжелый, как сметана. Шелк, на который смело можно было посадить самого Керенского.
С этого дня печень Хаима Егудовича окончательно развинтилась.
1926
Уравнение с одним неизвестным
1. Море кризисов
Фредерик Шопен, так мирно спящий на кладбище Парижа, неподалеку от Мюссе, Фредерик Шопен, чьи мазурки прозвенели по всей Европе, не представлял себе, как много горя причинит он Леве Гойху из Одессы. Лева Гойх не был гениален в полном смысле слова, но, по мнению родителей, положительно приближался к этому.
Одесса пустела, глохла, разрушалась. Дома из хрупкого желтого камня каждой своей трещинкой вопияли о ремонте, но их огораживали веревкой и не ремонтировали. Море подсасывало безвольный берег. И когда с сырым шуршаньем оседала земля, обнажая корни трав и фундаменты домов, волны отбегали далеко назад и там шумели: «Не устроили дренажа, так мы вас покроем. Мы все себе заберем. Скоро на вашей Соборной площади будут рыбы плавать…»
Порт был чист и тих. Склады еще пахли чаем, сургучом, Индией и Китаем, но были пусты. Мальчишки пускали кораблики из арбузной корки, с газетным парусом. И такой кораблик долго плыл по гладкой воде, не волнуемой никаким экспортом. Была тишина. И только из яхт-клуба выходила на закате яхточка «Наяда», узкая и серебристая, похожая на крылатую рыбу. Комсомолец в зеленых трусах стоял у руля. Закат лил горячий сургуч на сожженные солнцем отроческие плечи. Ветер трепал черную прядь. За брекватером кончался день и начиналась ночь. И зыбь морская шуршала в лунном луче, как оловянная бумага чайных цибиков.
