Август Стриндберг - На круги своя
Джакомо устремился к церкви, что была открыта и ночью, и днем. Он хотел увидеть свою Марию, ту, кого любил и в чьем облике изобразил юную Богоматерь. Морозный воздух успокоил его, мысли остудились и зашептали: я любил не ее тело, ибо оно лежит там, наверху, я любил не ее душу, ибо она еще пребывает в ее плоти, я любил ее красоту, а красота — это нечто иное, превыше души и тела. Ну что ж, я хочу вновь увидеть ее красоту и поклониться ей, а она обитает здесь! Он отворил церковную дверь и вошел внутрь, высек огонь и добрался до часовни Марии. Его преисполняло огромное благоговение, но и огромное удовлетворение своими помыслами, он едва ли не растрогался, что сумел привести свою душу в столь умиротворенное и невинное состояние. Ему хотелось молиться, хотелось смотреть и любоваться, не прикасаясь, хотелось ощутить в сердце боль утраты, изведать сладостную и чистую муку отречения. Открыв решетку, он шагнул в часовню. Трепетный огонек свечи озарил голую, шершавую доску за алтарем и рулон грубого холста на полу. Это сделал новый лютеранский священник, очищая церковь!
Джакомо развернул полотно в надежде найти хотя бы след того, что искал, но краски были соскоблены тупыми ножами, ничего не видно, только нити холста. Художник повернулся и вышел из часовни в церковь. Ни единого образа — лишь черный Христос на кресте, тот, что с изъяном в левом колене и косыми глазами. Сколь ни уродлив он был, со своими устрашающими ранами в боку, на ладонях и ступнях, с окровавленным челом, — он уцелел в этом разоренье.
В церковных сенях послышались шаги, вошел священник, одетый в простое черное платье с белым воротничком, какое носят ученые немцы. Он сделал вид, что не замечает Джакомо, прошагал прямо к главному алтарю, стал на колени перед распятием и погрузился в безмолвную молитву.
Закончив и поднявшись на ноги, он обернулся к Джакомо и спросил:
— Ты здесь тоже ради молитвы?
— Нет, но ради поклонения! — ответил Джакомо.
— Чему же ты поклоняешься?
— Прекрасному! А вы?
— Страданию, оно вечно здесь на земле, прекрасное же проходит!
— Да, его можно соскоблить ножами и грубыми руками, и все же оно живет!
— Но страдание не соскоблить, оно не проходит! Я молюсь за больную женщину…
— Думаете, она выживет? — спросил Джакомо с горячностью.
— Нет, и я молился не о том, чтобы она выжила, об этом молиться не след!
— Почему вы соскоблили мою картину?
— По более веским причинам, нежели те, по коим вы с радостью снесли этот монастырь! Мы не станем поклоняться изображениям, тем паче изображениям грешных людей.
— Но вы же сами только что молились изображению!
— Нет, не изображению, которое видит твой глаз, а духу, каковой это изображение представляет.
— Я не верю тому, чего не видит мой глаз!
— Что ж, молодой человек, твой глаз видит восходящее солнце, но ты, столь хорошо знакомый с новыми учениями, знаешь, что солнце не восходит, а стало быть, веришь вовсе не тому, что видит глаз! Скажи-ка мне одну вещь! Что ты делаешь в этой жизни?
— Работаю!
— Нет, ты не работаешь! Ты играешь! Красивое — видимость земной реальности, но ведь ты презираешь реальность, я знаю, ты вот только что бежал ее, я знаю, однако ж ты стремишься вдогонку за ее видимостью. В таком случае ты глупец, молодой человек, ты — обезьяна, что пытается передразнить содеянное Богом и испорченное людьми. Все твое сердце было занято наружностью этой женщины, вся твоя душа была прикована к ее красоте, Бог стер ее и разрезал картину — что же у тебя осталось? Забудь о делах, коли не желаешь за них приниматься; коли ты недоволен миром, постарайся сделать его лучше, однако ж оттого, что ты его срисовываешь, он не станет ни лучше, ни счастливее!
— Погодите, господин настоятель, ведь мы, художники, истолковывали народу священное, делали понятным, потому что народ не разумел языка Рима.
— Вы создавали кумиры, в которых сами не верили, вы лишь насмехались над ними. Вы помогали приукрасить правду, чтобы она пришлась по вкусу непокорным; теперь у нас будет голая, горькая правда без ваших прикрас, и как толкователи вы нам без надобности, ибо теперь священное заговорит чистым языком, понятным для всех. Да и что ты толкуешь ныне разбойнику там, в новой башне? Плотские утехи, мерзости язычества, коим должно развлечь его хмельной взор и расшевелить воображение! Церковь и столовый покой были для тебя святы одинаково, ты всегда был тут как тут, где бы ни угощали изысканными яствами! Ты никчемен, имя тебе — фигляр! Коли имеешь провозгласить что-нибудь серьезное, говори, изломай свои кисти, возьми на себя крест Господень! Почестей на этой земле ты не добьешься и злата тоже, но обретешь непреходящее сокровище на небе, где не истребляют ни моль, ни ржа! Да будет мир с тобою!
Священник пошел прочь, не дожидаясь ответа, и Джакомо вскоре последовал за ним; но стопы свои он направил в поселок, а оттуда уехал с оказией в город.
* * *Когда Ботвид поднялся в алхимическую мастерскую и увидал суеверие Джакомо, его охватила жалость к другу, ибо понял он, что тот поддался случайной слабости. Отыскавши кой-какие проверенные целебные травы, Ботвид приготовил питье, помогающее от горячки, и спустился в комнату больной. Его весьма удивило, что Джакомо там нет, но удивляться было недосуг, ведь больная уже находилась при смерти. Проглотить питье она не могла, ибо горло ее было сведено судорогой. Страшное зрелище, и Ботвид залился слезами, старик же словно окаменел от горя. Наконец больная поднялась на постели и вопросительно огляделась по сторонам.
— Где он? — спросил Ботвид у старика.
Но тот лишь посмотрел на него тусклым взором. Мария протянула к Ботвиду руки, на миг обняла его за шею и прижала к себе. Он боролся, как бы со смертью, однако ж не смел силою высвободиться из опасных объятий, шептал свое имя, да только она не слышала; он отстранил было ее от себя, но на лице ее отразилось такое отчаяние, будто она увидела, как любимый отталкивает ее, и добряк Ботвид держал ее в своих объятиях, пока она, измученная, не упала на подушки и не испустила дух.
— Где же Джакомо? — вот о чем спросил Ботвид, как только буря утихла.
— За лекарем пошел, — отвечал старик. — Ступай и ты отсель, ступай, ибо теперь опасность особенно велика.
— Коли мне должно умереть, я уже обречен, — сказал Ботвид. — Бедняжка Мария, она думала, это ее Джакомо.
— Нет, — послышался голос от открытой двери, — она знала, что это Ботвид, ибо видела, когда жалкий ее возлюбленный оставил ее.
То был новый приходский священник.
— Он оставил ее? — вскричал Ботвид, потрясенный до глубины души. — Оставил?
— Недавно он бежал отсюда, в санях, по льду! Он был человек мирской и оттого страшился смерти. Плохой тебе достался учитель, Ботвид.
Священник подошел к постели и сотворил краткую молитву. Старик не позволил накрыть умершую, решил сидеть здесь, бодрствуя над нею при свечах, по давнему обычаю, ему казалось, она и в смерти по-прежнему хороша, сколь жестоко ни обошлась с нею болезнь.
— Ты видишь, — сказал Ботвиду священник, — то, что вправду прекрасно, — не для взора; любовь даже саму мерзость делает прекрасной.
* * *Чума пришла так поздно осенью, что ударивший мороз пересилил ее и повязал. Она унесла нескольких работников, занятых на строительстве замка, но пощадила и Ботвида, и горемыку отца. После смерти Марии и бегства Джакомо Ботвид впал в тоску и задумчивость. Работа вызывала у него отвращение; сатиры и нимфы, коих ему надлежало рисовать и писать красками, оборачивались бесами, которые, соблазняя людей, мельтешили вокруг с искусительными и греховными кубками; глаз его не обнаруживал ничего красивого в сластолюбивом старике с рожками на голове, с козлиными ногами и хвостом; набожная его натура вовсе не ощущала подъема оттого, что он изображал обнаженных юношей и женщин; без софистики Джакомо, возбуждавшей самообман, он уже не мог видеть в них богов и богинь, они оставались не более чем нагими мужчинами и женщинами. Это «более чем», о котором постоянно твердил Джакомо, сделалось для него всего лишь вымыслом. Впечатление чистоты, какое производил на него мрамор, он относил за счет ясного взора рассудка, который тотчас понимал, что это камень, а не плоть, и оттого вожделение обнаруживало, что здесь ничего не достигнешь. Стало быть, обезоруживало похоть не какое-то божественное свойство, приданное камню художником, но всего-навсего свойство камня быть камнем.
Новое время, которое он приветствовал ликованием, теперь уже не вполне удовлетворяло его. В реформированном богослужении ему недоставало поклонения и хвалебных гимнов, ведь вместо того, чтобы поклоняться Богу, все сидели на скамьях, внимая наставлениям священника, который стоя говорил от имени Господа. Прежде обращались к Богу, теперь говорили со священником. Некто третий стал меж человеком и Богом. Вдобавок по будням церковь была на замке, хоть именно среди тяжких трудов порою так нужно вырваться на волю и в церкви вспомнить о том, что трудишься не только для мира сего.
