Петр Боборыкин - Однокурсники
Она, еще полуодетая, подошла к узкому, тускловатому зеркалу, висевшему над умывальником.
Лицо, с дороги и от вчерашнего позднего сидения в ресторане, после спектакля — не очень-то свежее.
А белизной кожи она славилась во всей гимназии. Тип у нее немного восточный. В наружности у них с Заплатиным есть что-то общее.
Но у нее волосы самого "воронова крыла", как до сих пор еще называют в провинции и у нее на Волге. И теперешняя прическа покрывает ее голову как шапкой. Глаза темные-темные, и ресницы бросают тень
— так они длинны. Рот немного крупен, но из-за свежих губ выглядывают чудесные зубы.
Никто бы с такой наружностью не стал так «корпеть», как корпела она в гимназии. За одну красоту ей медали бы не дали.
Еще гимназисткой она и в губернском городе, и у себя, в уездном, выслушивала признания и предложения "руки и сердца".
Но сердце ее совсем еще не говорило, вплоть до знакомства с Ваней.
Таких студентов она еще не знала. Его «водворили» на место жительства, и это ее сразу стало "подмывать".
Она сама с ним познакомилась, и через несколько недель они уже "поженихались".
И тогда ее стало тянуть в Москву — учиться — сильнее, чем было, когда она только что кончила гимназию.
Учиться вообще очень тянуло; но чему?
Она стала и тогда уже задумываться над тем, что зовут "призванием".
Курсы?.. Будешь или женщиной-врачом, «жевешкой», как непочтительно зовут краснобаи, или учительницей.
Другой дороги нет. Литература — беллетристика требует таланта, а то век будешь переводчицей или плохой компиляторшей.
Разве нельзя испробовать чего-нибудь другого?
С ее лицом, бюстом, ростом она, быть может, призвана совсем не к педагогии. Здесь медицинских курсов нет, а только высшие общие.
Да и тут надо бы допросить самое себя построже: что ее сильнее привлекает — математика с естествознанием или словесные науки?
По математике она шла хорошо; но ведь то гимназия, а не факультетская программа. И по словесности нынче
"мода" заниматься по разным специальностям… История, всемирная литература или там «фольклор» — тоже модный предмет.
Третий день живет она в Москве, начались хлопоты, и вряд ли она попадет на курсы.
Придется, кажется, удовольствоваться какими-то
"коллективными" уроками.
А если она будет принята — надо сейчас же подчиниться правилам или жить у родственников, или в общежитии.
Родственников она отыскивала. Оказалась какая то глухая старуха с племянницей, хворой девицей. С ними была бы нестерпимая тоска жить в одной квартире, да и комнаты у них свободной нет. В общежитии не сразу найдешь вакансию; а если бы и нашлась — тоже не особенная сладость.
Гимназисткой она жила у дальних родных отца, на полной воле; а дома, при отце, и подавно.
Хозяйка вот этих комнат — тоже что-то вроде интерната
— уже внушала ей, что позднее восьми часов вечера не рекомендует принимать гостей мужского пола, "особливо господ студентов".
А вчера Ваня заходил за ней в исходе осьмого и проводил из ресторана поздно, в начале второго. Их впускал швейцар. Он, наверное, доложил хозяйке на счет
"новоприезжей барышни".
И та ей сделает внушение.
Комната — неважная, узкая, на двор; еле-еле нашлось места для ее вещей. Хорошо, что она привезла свои подушки, белье и одеяло. Все это от хозяйки очень скудное. Так же и еда. Столоваться обязательно тут же. Одного обеда — мало. К вечеру начинает "подводить".
Вчера она еще могла пойти поужинать со студентом в гостиницу, где было много народу, — "под машину"; а когда поступит в курсистки — этого уже нельзя будет себе позволить.
Еще менее — жить в одних номерах, как она мечтала у себя еще не так давно, и Ваня повторял тогда, что это можно будет устроить.
Теперь выходит не совсем так.
И вообще, она ожидала, что Ваня здесь, в Москве, "развернется вовсю". Она имела повод считать его настоящим студенческим вожаком.
А ему как будто не по себе. Совсем у него не такой вид, какого она ждала.
Разумеется, он очень обрадовался, много целовал ее, был даже особенно нежен.
Но в нем нет яркого подъема духа, хотя он ни на что еще не жаловался. Дела его идут хорошо. У него есть частная литературная работа, и он очень доволен тем, что «просуществует» на свой счет всю зиму и внесет за себя, за второе полугодие, из собственных денег.
А она? Бедный ее «папа» души в ней не чает и все свои «копеечки» собрал, чтобы снарядить ее… Когда она будет в силах сама себя поддерживать?
Печататься в газетах, искать уроков?.. Сотни их жаждут того же. Если и перепадет что-нибудь насчет переводов, так от Вани. Да и не знает она достаточно хорошо ни французского, ни немецкого, — даром что получала по пяти. Читать может французские книжки; но немецкие — труднее; да и самой надо владеть русским слогом, и не так, как годится для сочинений в гимназии.
Все это Надя Синицына перебирала в своей живописной голове, пока умывалась и приводила себя в порядок. Ваня хотел быть тотчас после десяти. Она напоит его чаем.
Вот и насчет свиданий с ним…
Если она поступит в общежитие — это будет очень стеснительно. И к нему ходить — тоже не особенно ловко. Он живет в студенческой меблировке.
Не на улице же видеться?!
Они мечтали немало о том, как заживут, когда он кончит курс: но до того времени пройдет чуть не целый год.
Чтобы жениться, студенту надо выйти, хотя на время, а это ему — в его особом положении — совсем некстати. Замужние курсистки, кажется, могут быть; по крайней мере, она о таком запрете что-то не слыхала.
Но опять-таки надо ждать.
Да она и не желает его торопить. Когда они обручились, она, при его матери, говорила ему не один раз:
— Знай, Ваня, я ничего обязательного не допускаю. Не смотри на наше обручение как на кабалу. И ты и я — мы люди свободные. Как сердце скажет, так и решим окончательно.
И это ему тогда очень по душе пришлось.
Вчера у них, из-за пьесы, вышел горячий спор.
Это была та самая вещь, которую Заплатин смотрел на днях в театре Каретного ряда. Она о ней читала в газетах и там еще, дома, мечтала пойти, как только приедет в Москву.
Автор — ее любимый.
Ваня, хоть и смотрел уже один раз, добыл два места и высидел весь спектакль.
Она была как в чаду.
В ресторане Ваня стал говорить и про всю пьесу, и особенно про героиню так, что она не могла не возражать.
Ей было неприятно, что он расстраивает то чувство, с каким она ушла из театра, своим разбором.
Спорить вплотную она не стала, тут на людях, в битком набитой зале. Но она так этого не оставит!.. С какой же стати будет она затаивать в себе то, что и пьеса, и — главное — несчастная героиня разбудили в ее душе?
Несчастная, шалая девушка!
На чей взгляд? Отчего же "шалая"?
Что она увлеклась любимым писателем? Ничего тут нет ни дикого, ни постыдного. В жизни все так бывает. Много ли удачных влечений? И в нее влюблен был — тоже неудачно — герой пьесы, молодой декадент.
Его судьба — куда печальнее. И успех не скрасил его душевной жизни. Покончил с собою он, а не она — жалкая, подстреленная птица.
У нее есть другая страсть — сцена, искусство. Она кончит тем, что будет настоящей актрисой. Она выстрадала себе талант и в нем найдет свою высшую отраду.
Разве этого мало? Это — все!
Вот что она хочет развить Ване, как только он придет.
*Он пришел в четверть одиннадцатого, как говорил — весь красный от сильного холодного ветра, — и стакан чая был очень кстати.
Сидели они за самоваром добрый час, до одиннадцати с лишком, когда ему надо было идти в университет "делать явку" — в аудитории.
Он первый заговорил о вчерашнем.
— Почему же ты не хочешь оставить меня с моим впечатлением? — спросила она его довольно горячо.
— Я тебе не навязываю, Надя, своих оценок… а только предостерегаю.
— От чего, Ваня?
— От увлечения нездоровыми мотивами.
— Это слишком пахнет прописью.
Надя еще в первый раз так резко говорила с ним.
— От такой жизни пахнет… мертвечиной.
И он впадал в более задорный тон.
Но она не сдавалась и заговорила о героине совершенно так, как думала за несколько минут до его прихода.
— Не согласна я с тем, что она — жалкая психопатка, какой ты ее считаешь, Ваня. Не согласна! Она любила бурно, с самозабвением. А потом нашла себе призвание.
— Дрянной актерки?
— Почем ты знаешь? Она отвратительно играла год, другой; а потом дострадалась до искры Божьей. В этом — все!
Глаза Нади — и без того большие — казались в эту минуту огромными, — и он на нее загляделся.
В первый раз подумал он:
"Какая у нее богатая мимика!"
До сих пор он иначе не думал о ней, как о будущей курсистке.
— Знаешь, Ваня… я от тебя не скрою, — продолжала Надя с таким же оживленным лицом, — была такая минута… когда она пришла проститься с несчастным самоубийцей и говорить о сцене, об игре, о том, как она может себя чувствовать перед рампой, — я слилась точно с ней… в одно существо.