Жозе Эса де Кейрош - Преступление падре Амаро
В XII главе Кейрош творит миф о блистательном настоящем и будущем Гонсало, не скрывая своей мифотворческой цели. Но стоит ли сегодня заниматься разоблачением кейрошевских иллюзий? И вправе ли мы выносить осуждающий вердикт его заблуждениям? Ведь в момент смерти писателя до португальской Свободы оставалось еще семьдесят с лишним лет – еще одна проигранная человеческая жизнь.
С. Пискунова
I
В пасхальное воскресенье вся Лейрия узнала, что соборный настоятель, падре Жозе Мигейс, скончался на рассвете от апоплексического удара. Человек он был полнокровный, упитанный и пользовался среди духовенства епархии славой заядлого чревоугодника. О его обжорстве ходили легенды. Когда падре Жозе Мигейс, выспавшись после обеда, выходил с пылающими щеками на улицу, аптекарь Карлос злобно шипел:
– Вон ползет наш удав; переваривает, что заглотал. Помяните мое слово: когда-нибудь он лопнет от жира!
Так оно и вышло. Покушав за ужином рыбы, священник приказал долго жить – в тот самый час, когда в доме напротив, у доктора Годиньо, праздновали именины хозяина и гости шумно отплясывали польку.
Никто о нем не пожалел, мало кто пришел проводить его на кладбище. Соборного настоятеля не любили. Это был мужлан с повадками землекопа; хриплый голос, грубые ручищи и пучки жестких волос, торчавшие из ушей, отвращали от него сердца прихожан; и притом он был совсем лишен красноречия.
Особенно не жаловали Жозе Мигейса дамы; он позволял себе рыгать в исповедальне. Почти всю жизнь старик прослужил в деревенских приходах, в горах, и не разбирался в тонких нюансах дамского благочестия; едва заняв место соборного настоятеля, он растерял лучших прихожанок; они перешли исповедоваться к медоточивому падре Гусману – такому обходительному, приятному духовнику!
Когда дамы, сохранившие верность соборному настоятелю, заводили речь о боязни поддаться соблазну, о греховных сновидениях и тому подобном, он бурчал, оскорбляя их лучшие чувства:
– Вздор, голубушка, вздор! Молите господа, чтобы ниспослал вам побольше разума. Побольше здравого смысла!
Особенно раздражали его излишние строгости в соблюдении поста.
– Ешьте и пейте на здоровье! – восклицал он. – Ешьте и пейте вволю, голубушка!
Он был убежденный мигелист;[7] либералы, их мнения, их газеты приводили его в ярость.
– Палкой их! По шее! – гремел он, размахивая своим огромным красным зонтом.
В последние годы падре Мигейс сделался домоседом и жил весьма уединенно. Прислуживала ему старуха-кухарка, а компанию составлял песик по кличке Жоли. Единственным благожелателем старого священника был главный викарий, декан кафедрального капитула[8] Валадарес, управлявший в то время епархией, ибо епископ дон Жоакин уже два года мучился ревматизмом в своей усадьбе в Верхнем Миньо.[9] Жозе Мигейс глубоко уважал декана, сухопарого длинноносого близорукого священника, который был большим знатоком Овидия[10] и уснащал свою речь цитатами из античных поэтов, кривя при этом губы на сторону. Декан, в свою очередь, тоже ценил соборного настоятеля и называл его «брат Геркулес»; силой он настоящий Геркулес, пояснял, улыбаясь, падре Валадарес, а чревоугодием истый монах.
На похоронах Жозе Мигейса декан собственноручно окропил могилу святой водой и, бросив, по обычаю, горсть земли на крышку гроба, вспомнил, как потчевал покойного табачком из своей золотой табакерки, и тихонько шепнул стоявшим вокруг священникам:
– Вот ему и последняя понюшка!
Клир немало смеялся этой шутке сеньора декана; в тот же вечер каноник Кампос пересказал ее за чашкой чая у депутата Новайса. Гости одобрительно рассмеялись; все похвалили веселый характер главного викария и заключили не без почтения, что его преподобие умеет пошутить.
Несколько дней спустя на Базарной площади появился Жоли, песик соборного настоятеля. Кухарка заболела малярией и угодила в больницу. Дом заперли. Бесприютный Жоли выл от голода в чужих подворотнях. Это была собачка неопределенной породы, на удивление толстая и чем-то напоминавшая своего покойного хозяина. Жоли издавна привык к черным сутанам и, жаждая обрести нового покровителя, увязывался за каждым проходившим священником и плелся за ним, робко повизгивая. Но никто не хотел взять к себе несчастного Жоли, его отпихивали острыми зонтиками, и собака, точно отвергнутый проситель, целыми ночами скулила то под одной, то под другой дверью. Однажды утром труп Жоли был найден у ворот Попечительства о неимущих. Золотарь бросил его на свою телегу и куда-то увез. Жоли навсегда исчез с Базарной площади, и Жозе Мигейса окончательно забыли.
Через два месяца стало известно, что в собор назначен новый настоятель. По слухам, это был совсем еще молодой священник, по имени Амаро Виейра, только что вышедший из семинарии. Его назначение объясняли протекцией влиятельных лиц, и оппозиционная газета «Голос округа», горько иронизируя и поминая Голгофу, писала о «фаворитизме в правительственных сферах и о засилии клерикалов». Местное духовенство решило обидеться; о статье в довольно желчном тоне завели разговор в присутствии декана.
– Не будем горячиться! – примирительно сказал декан. – Протекция у него действительно имеется, в покровителях недостатка нет. Об Амаро Виейре мне писал мой старый друг Брито Корреа (Брито Корреа был тогда министром юстиции). В письме сказано даже, что наш новый настоятель красивый малый. Так что, – с довольной улыбкой заключил декан, – после брата Геркулеса у нас будет брат Аполлон.
Лишь один человек во всей Лейрии знал нового священника: каноник Диас, которому довелось преподавать христианскую нравственность в семинарии в те самые годы, когда Амаро Виейра там учился. По словам каноника, ему запомнился золотушный мальчуган, тихий, застенчивый, весь в угрях.
– Как сейчас его вижу: поношенный подрясничек и выражение лица такое, будто у него глисты! А так ничего… Смышленый.
Каноник Диас был известным лицом в городе. За последние годы он растолстел, и сутана плотно обтягивала его выпуклый живот, седоватая шевелюра, набрякшие под глазами мешки, жирные губы – все приводило на память старинные историйки про сластолюбивых и прожорливых монахов.
Дядюшка Патрисио, отчаянный либерал, из ветеранов, державший лавку на Базарной площади и считавший своим долгом рычать, точно сторожевой пес, на всякого идущего по улице священника, бормотал. каждый раз, когда каноник – тучный, сытый – шествовал мимо его заведения, опираясь на зонт:
– У, пройдоха! Вылитый дон Жоан Шестой!
В доме каноника Диаса жила его сестра, старая дева, дона Жозефа Диас, и служанка, известная всей Лейрии, так как она беспрестанно сновала по улицам; то тут, то там мелькала ее крашеная черная шаль и шаркали стоптанные башмаки.
Каноник слыл Богатым человеком. Он владел несколькими поместьями в окрестностях Лейрии, сдавал их в аренду, устраивал званые вечера, на которых к столу подавались жареные фазаны и отличное вино: «Герцогское, 1815 года». Однако самой замечательной стороной его жизни в Лейрии – о чем много толковали и сплетничали – была дружба с сеньорой Аугустой Каминья, которую в городе называли Сан-Жоанейрой, так как она была родом из Сан-Жоана-де-Фос. Сан-Жоанейра жила на улице Милосердия и держала пансион для холостяков. Ее единственная дочь Амелия, красивая девушка двадцати трех лет, была предметом тайных воздыханий всей местной молодежи.
Каноник Диас, весьма довольный назначением Амаро Виейры на должность соборного настоятеля, повсюду – и в аптеке Карлоса, и на Базарной площади, и в ризнице собора – расхваливал этого молодого священника, его способности к наукам, скромность поведения, кроткий нрав и даже голос:
– Тембр такой, что приятно послушать. Чтобы выжать из прихожан слезу на страстной – лучшего голоса не сыщешь!
Падре Диас с пафосом предрекал молодому коллеге блестящее будущее: никак не меньше, чем сан каноника, а может быть, и епископскую митру. В один прекрасный день он с торжеством показал соборному коадъютору,[11] молчаливому и угодливому созданию, письмо из Лиссабона от Амаро Виейры.
Дело было августовским вечером; оба священнослужителя прогуливались возле Нового моста. В это время прокладывали шоссейную дорогу на Фигейру; старый деревянный мост через Лиз разобрали, и переходить реку уже можно было по новому. Все в один голос восхищались его могучими каменными арками, окованными железом. Правда, на том берегу работы были приостановлены: крестьяне отказывались продавать землю; там еще змеилась утопавшая в грязи проселочная дорога в Марразес, которой предстояло влиться в новое шоссе; по сторонам ее были навалены кучи гравия; тяжелые каменные катки, которыми прессуют и выравнивают щебень, уже наполовину вросли в черную, мокрую от дождей почву.
