Марк Твен - Школьная горка
— Это поразительно. Они — извините, что я спрашиваю, — ваши родственники?
— Нет, они сыновья подчиненных моего отца. Вы пока свободны, джентльмены.
Маленькие дьяволята исчезли.
— Ваш отец…
— Сатана.
— Господи помилуй!
Глава V
Xотчкис, разом обмякнув, без сил опустился в кресло и разразился потоком отрывочных слов и бессвязанных предложений; смысл их не всегда был ясен, но основная идея понятна. Она сводилась к тому, что по обычаю, привитому воспитанием и средой, он часто говорил о Сатане с легкостью, достойной сожаления; но это был обычный пустопорожний разговор, и говорилось все для красного словца, без всякого злого умысла; по правде говоря, многое в личности Сатаны вызывало у него безмерное восхищение, и если он не говорил об этом открыто, так то досадная оплошность, но с сей минуты он намерен смело заявить о своих взглядах, и пусть себе люди болтают, что хотят, и думают, что угодно.
Мальчик прервал его спокойно и учтиво:
— Я им не восторгаюсь.
Теперь Хотчкис прочно сел на мель; он так и замер с открытым ртом и не мог произнести ни слова; ни одна здравая мысль не приходила на ум. Наконец он решился осторожно прозондировать почву и начал вкрадчивым улещающим тоном:
— Ну, вы сами понимаете, это в природе вещей: будь я, положим, дьяволом, славным, добрым, почтенным дьяволом, и будь у меня отец — славный, добрый, почтенный дьявол, и к нему относились бы с предубежденностью — возможно, несправедливой, или, по крайней мере, сильно раздутой…
— Но я не дьявол, — невозмутимо молвил мальчик.
Хотчкис не знал, куда глаза деть, но в глубине души почувствовал облегчение.
— Я… э… э… так сказать, догадывался. Я… я… разумеется, не сомневался в этом, и хотя в целом… О боже милостивый, я, конечно, не могу тебя понять, но — слово чести — я люблю тебя теперь еще больше, еще больше. У меня так хорошо на душе, так спокойно, я счастлив Поддержи меня, выпей что-нибудь. Я хочу выпить за твое здоровье и за здоровье твоей семьи.
— С удовольствием. А вы съешьте что-нибудь, подкрепитесь. Я покурю, если вы не возражаете, мне это нравится
— Конечно, но и ты поешь, разве ты не голоден?
— Нет, я никогда не чувствую голода.
— Это правда?
— Да.
— Никогда, никогда?
— Да, никогда.
— Очень жаль Ты многое теряешь Ну, а теперь расскажи мне о себе, пожалуйста
— Буду рад, ведь я прибыл на землю с определенной целью, и, если вы заинтересуетесь этим делом, вы можете быть мне полезны.
И за ужином начался разговор.
— Я родился до грехопадения Адама.
— Что-о?
— Вы, кажется, удивлены Почему?
— Потому, что твои слова застигли меня врасплох. И потому, что это было шесть тысяч лет тому назад, а тебе на вид около пятнадцати.
— Верно, это и есть мой возраст — в дробном исчислении.
— Тебе всего пятнадцать, а ты уже…
— Я пользуюсь нашей системой измерения, а не вашей.
— Как прикажешь тебя понимать?
— Наш день равняется вашей тысяче лет.
Хотчкис преисполнился благоговения. Лицо его приобрело сосредоточенное, почти торжественное выражение Поразмыслив немного, он заметил:
— Навряд ли ты говоришь это в прямом, а не в переносном смысле.
— Да, в прямом, а не в переносном. Минута нашего времени — это 41 2/3 года у вас, по нашему исчислению времени мне пятнадцать, а по вашему мне без каких-то двадцати тысяч пять миллионов лет.
Хотчкис был ошеломлен. Он покачал головой с безнадежным видом.
— Продолжай, — покорно сказал он. — Мне это не постичь, это для меня — астрономия.
— Разумеется, вы не можете постичь такие вещи, но пусть это вас не волнует: измерение времени и понятие вечности существуют лишь для удобства, они не имеют большого значения. Грехопадение Адама произошло всего неделю тому назад.
— Неделю? Ах, да, вашу неделю. Это ужасно, когда время так сжимается! Продолжай!
— Я жил в раю, я, естественно, всегда жил в раю; до прошлой недели там жил и мой отец. Но я увидел, как был сотворен ваш маленький мир. Это было интересно — и мне, и всем другим небожителям. Сотворение планеты всегда волнует больше, чем сотворение солнца, из-за жизни, которая появится на ней. Я видел сотворение многих солнц, многих еще неведомых вам солнц, расположенных так далеко в глубинах вселенной, что свет их еще долго не дойдет до вас; но вот планеты — они мне нравились больше, да и другим тоже; я видел сотворение миллионов планет, и на каждой было Древо в райском саду, мужчина и женщина под его сенью, а вокруг них животные. Вашего Адама и Еву я видел всего лишь раз; они были счастливы и безгрешны. Их счастье продолжалось бы вечно, если б не проступок моего отца. Я читал об этом в Библии в школе мистера Фергюсона. Счастье Адама, оказывается, длилось меньше одного дня.
— Меньше одного дня?
— Я пользуюсь нашим исчислением времени, по вашему он жил девятьсот двадцать лет, и большую часть своей жизни — несчастливо.
— Понимаю; да, это правда.
— И все по вине моего отца. Потом был создан ад, чтобы адамову племени было куда деться после смерти.
— Но оно могло попасть и в рай.
— Рай открылся для людей позже. Два дня тому назад. Благодаря самопожертвованию сына бога, спасителя.
— Неужели ада раньше не было?
— Он был не нужен. Ни один Адам с миллиона других планет не ослушался и не съел запретный плод
— Это странно
— Отнюдь нет: ведь других не искушали
— Как же так?
— Не было искусителя, пока мой отец не отведал запретный плод и не стал искусителем: он ввел в соблазн других ангелов, и они вкусили запретный плод, а потом — Адама и эту женщину.
— Как же твой отец решился отведать его?
— В то время я не знал»
— Почему?
— Меня не было дома, когда это произошло, я отлучался на несколько дней и не слышал про отцовское горе, пока не вернулся; я сразу же отправился домой — обсудить с ним случившееся, но горе его было так свежо и жгуче, так нежданно, что он лишь стенал да сетовал на свою судьбу; вдаваться в подробности было для него невыносимо; я понял одно — когда он отважился вкусить запретный плод, его представление о природе плода было ошибочным
— В каком смысле ошибочным?
— Совершенно неправильным.
— И ты тогда не знал, в чем ошибка?
— Тогда не знал, а теперь, пожалуй, знаю. Он, возможно, даже наверняка, полагал, что суть плода в том, чтобы открыть человеку понятие добра и зла, и ничего больше, человеку, а не Сатане, великому ангелу: ему это было дано ранее. Нам всем было дано это знание — всегда. Что побудило отца самому испробовать плод, неясно; и я никогда не узнаю, пока он сам не расскажет, но ошибка его была в том…
— Да, да, в чем же была ошибка?
— Он ошибся, полагая, что умение различать добро и зло — все, что может даровать плод.
— А он дал нечто большее?
— Подумайте над высказыванием из Библии, где говорится: «Но человеку свойственно делать зло, как искрам устремляться вверх» [13]. Это справедливо? Природа человека действительно такова? Я говорю о вашем человеке, человеке с планеты Земля'
— Безусловно, верней и не скажешь.
— Но это не относится к людям с других планет. Вот и разгадка тайны. Ошибка моего отца видна во всей своей наготе. Миссия плода не сводилась лишь к тому, чтобы научить людей различать добро и зло, — он передал вкусившим его людям пылкое, страстное, неукротимое стремление делать зло. «Как искрам устремляться вверх», иными словами, как воде бежать вниз с горы, — очень яркий образ, показывающий, что человек предрасположен к злу — бескомпромиссному злу, глубоко укоренившемуся злу, и ему несвойственно делать добро, так же как воде бежать в гору. О, ошибка моего отца навлекла страшное бедствие на людей вашей планеты. Она развратила их духовно и физически. Это легко заметить.
— Она навлекла на людей и смерть.
— Да, что бы под этим ни разумелось. Мне это не вполне понятно. Смерть напоминает сон. А вы, судя по всему, не выражаете недовольства сном. Из книг мне известно, что вы не чувствуете ни смерти, ни сна, но тем не менее боитесь одного и не боитесь другого. Это очень глупо. Нелогично.
Хотчкис положил нож и вилку и принялся объяснять разницу между сном и смертью, как человек безропотно приемлет сон, но не может безропотно принять смерть, потому что… потому…
Он обнаружил, что ему не так просто объяснить разницу, как он думал, и наконец, совсем запутавшись, Хотчкис сдался. Через некоторое время он предпринял новую попытку: заявил, что смерть и впрямь сон, но человеку не нравится, что это слишком долгий сон; тут Хотчкис вспомнил, что для спящего время не движется, и разницы между одной ночью и тысячелетием для него лично не существует.
Но мальчик напряженно думал, не слышал его рассуждений и потому не заметил путаницы. Вскоре он убежденно заявил:
— Суть перемены, которая произошла в человеке по вине моего отца, должна остаться: она вечна, но можно отчасти избавить человеческий род от бремени пагубных последствий, и я займусь этим. Вы мне поможете?
