Оноре Бальзак - Покинутая женщина
Несколько минут я сидела в каком-то мрачном оцепенении. Друг мой, перед тобой во мне нет самолюбия, — ты так добр, так прямодушен! Ты не можешь оскорбить или обмануть меня; ты скажешь мне правду, какой бы жестокой она ни была. Хочешь, я облегчу твои признания? Итак, любимый мой, меня утешает чисто женское чувство. Разве я не обладала юным, целомудренным существом, нежным, прекрасным и чутким, тем Гастоном, которым ни одна женщина больше не будет обладать и который дал мне такое изысканное наслаждение? Нет, ты больше не будешь любить, как любил, как любишь меня; соперницы у меня быть не может. В моих воспоминаниях о нашей любви не будет горечи, а эти воспоминания — моя жизнь. Уже не в твоей власти впредь восхищать женщин детскими шалостями, юными проказами юного сердца, игрою чувства, очарованием тела, порывами разделенной страсти, всеми прелестными спутниками юношеской любви. Теперь ты уже мужчина и с расчетом будешь следовать своей участи. У тебя будут дела, заботы, честолюбивые мечты, тревоги… нет, она не будет видеть той постоянной, неизменной улыбки, что для меня всегда украшала твои уста. Твой голос, для меня всегда полный ласки, зазвучит порой сердито. Твои глаза, беспрестанно загоравшиеся божественным огнем при виде меня, нередко будут меркнуть, глядя на нее. Да и любить тебя, как я люблю, невозможно, вот почему эта женщина не может тебе нравиться, как нравилась я. Она не будет постоянно стараться сохранить себя желанной и прекрасной, как это делала я, не будет непрестанно вникать, как это делала я, во все, что необходимо для твоего счастья. Этот человек, это сердце, эта душа — все, что знала я, — больше существовать не будут; я схороню их в своем воспоминании, чтобы наслаждаться ими, и буду жить счастливым прошлым, не ведомым никому, кроме нас.
Но если, мое сокровище, ты и не помышлял о свободе, если любовь моя не тяготит тебя, если страхи мои — только плод моего воображения, если я для тебя еще твоя Ева, единственная женщина на свете, то, прочтя это мое письмо, — приди, прилети! В тот миг я буду любить тебя больше и сильнее, чем все наши девять лет. После всех ненужных мук подозрения, в котором я винюсь, каждый новый день нашей любви — да, каждый новый день! — будет целой жизнью, полной счастья. Говори же! Будь откровенен, не обманывай меня, это было бы преступлением. Скажи, желаешь ты свободы? Размышлял ли ты о твоей будущности? Сожалеешь ли ты о чем-нибудь? Быть причиной твоих сожалений! Лучше умереть. Я уже говорила тебе: моя любовь настолько сильна, что я предпочту твое счастье своему, за твою жизнь я отдам свою. Если можешь, отбрось все бесчисленные воспоминания о нашем девятилетнем счастье, чтобы они не влияли на твое решение, но отвечай мне! Я покорна тебе, как покорна богу, единственному утешителю, который у меня останется, если ты покинешь меня».
Когда г-жа де Босеан узнала, что письмо ее уже в руках Гастона, она почувствовала полное изнеможение, ее мозг обессилел от множества мыслей, и она как бы впала в забытье. Она испытывала те безмерные страдания, какие могут выпасть на долю только женщины, хотя нередко, казалось бы, они превышают ее силы. Пока несчастная маркиза ждала решения своей судьбы, г-н де Нюэйль, читая ее письмо, был в большом затруднении, как любят выражаться в подобных трудных обстоятельствах молодые люди. Он уже почти поддался уговорам матери и чарам мадемуазель де ла Родьер, заурядной молоденькой девушки, прямой, как тополь, бело-розовой и, как это предписано всем девушкам на выданье, молчаливой; за нее достаточно красноречиво говорили сорок тысяч ливров дохода с земельных владений. Г-жа де Нюэйль, движимая искренней материнской любовью, старалась вернуть сына на путь добродетели. Она внушала ему, насколько лестно для него предпочтение со стороны молодой девушки, у которой не было недостатка в богатых женихах; уже давно следовало подумать о своей судьбе, а такой редкий случай может больше не представиться; со временем он будет получать восемьдесят тысяч ливров с недвижимого имущества, богатство утешит его во всем; если г-жа де Босеан любит его самоотверженно, она первая должна убедить его жениться; словом, эта добрая мать не пренебрегала ни одним из тех средств, при помощи которых женщины умеют влиять на решение мужчины. Она достигла своего, сын начал колебаться. Письмо г-жи де Босеан пришло в ту минуту, когда любовь Гастона боролась со всеми соблазнами, какими его манила жизнь, устроенная надлежащим образом, согласно с предписаниями света; письмо определило исход борьбы. Гастон решил покинуть маркизу и жениться.
— В жизни надо уметь быть мужчиной! — заключил он.
Потом он представил себе, какие страдания принесет возлюбленной его решение. Мужское тщеславие и порядочность любовника даже преувеличивали эти страдания, он искренне жалел ее. Он вдруг почувствовал всю беспредельность ее несчастья и счел необходимым из милосердия ослабить боль смертельного удара. Он надеялся, что как-нибудь успокоит г-жу де Босеан, постепенно приучит ее к мысли, что им необходимо расстаться, и устроит так, чтобы она сама предписала ему эту жестокую измену: мадемуазель де ла Родьер будет стоять между ними, как призрак, и он, сделав вид, что жертвует ею, в конце концов осуществит свой замысел, якобы лишь уступая настояниям маркизы. В своих сердобольных намерениях он дошел до того, что готов был играть на благородстве маркизы, на ее гордости, на всех прекрасных качествах ее души. Он написал ей ответ, рассчитывая усыпить ее подозрения. Ответил письменно! Женщина, сочетающая интуицию подлинной любви с тонким женским умом, не могла не понять, что письменный ответ сам по себе был уже ее приговором. И потому, когда вошел Жак и передал г-же де Босеан сложенную треугольником бумагу, она затрепетала, как пойманная ласточка. Какой-то холод охватил ее с ног до головы ледяным саваном. Он не бросился перед ней на колени, не поспешил к ней в слезах, бледный, влюбленный, — этим все было сказано. Но у любящей женщины сердце всегда полно надежд; чтобы убить их, нужен не один удар кинжалом, она любит до последней капли крови.
— Сударыня, не угодно ли вам приказать что-либо? — тихо спросил Жак, уходя.
— Нет, — ответила г-жа де Босеан.
«Он все понимает, — подумала она, вытирая слезу. — Он, простой слуга!»
Она прочла: «Любимая моя, ты терзаешь себя химерами…» При первых же словах густая пелена застлала ей глаза. Тайный голос сердца подсказал ей: «Он лжет». Вмиг пробежала она первую страницу с жадной зоркостью страсти и в конце ее прочла: «Еще ничего не решено». Судорожно перевернув страницу, она ясно поняла мысль, продиктовавшую эти запутанные фразы, где не было и следа живого чувства; она смяла письмо, она комкала, рвала его, раздирала его зубами и наконец бросила в огонь, воскликнув:
— Бесчестный! Мы были близки, когда он уже разлюбил меня!
Почти без чувств она упала на диван.
Господин де Нюэйль, ответив на письмо, вышел из дому. Вернувшись, он в дверях увидел Жака, тот передал ему какой-то конверт и сообщил:
— Госпожа маркиза уехала из замка.
Удивленный Гастон разорвал конверт и прочел:
«Сударыня, если бы я перестал Вас любить и, как Вы мне советуете, предпочел преимущества жизни человека заурядного, я заслужил бы свою судьбу, признайте это! Нет, я не послушаюсь Вас, я клянусь Вам в верности, которую нарушит только смерть. Возьмите мою жизнь, если не хотите омрачить свою жизнь угрызениями совести…»
Это было письмо, которое он послал маркизе, когда она уезжала в Женеву. Внизу Клара Бургундская приписала: «Сударь, вы свободны».
Господин де Нюэйль отправился к матери в Манервиль. Через три недели он женился на Стефани де ла Родьер.
Если бы рассказанная здесь обыденно правдивая история так и закончилась, это было бы похоже на мистификацию. Кто из мужчин не мог бы припомнить истории и поинтереснее этой? Но защитой от нареканий, быть может, послужат для повествователя необычайность развязки, к несчастью, слишком правдивой, и воспоминания, которые она пробудит в сердце у тех, кто познал неземное счастье беспредельной страсти и разбил его сам или же утратил его по воле жестокой судьбы.
Маркиза де Босеан вовсе не покинула своего поместья Вальруа после того, как рассталась с Гастоном де Нюэйлем. По бесчисленным причинам, которых не будем доискиваться в глубинах женского сердца (предоставив каждой читательнице угадать ту причину, какая близка ей), Клара продолжала там жить после женитьбы г-на де Нюэйля. Она замкнулась в таком уединении, что даже слуги, за исключением горничной и Жака, не видели ее. Она требовала вокруг полной тишины, из своих апартаментов выходила только в свою часовню, куда каждое утро являлся соседний священник служить для маркизы мессу.
Через несколько дней после своей свадьбы граф де Нюэйль впал в какую-то апатию; глядя на него, нельзя было определить, счастлив ли он или несчастлив.
