Александр Дюма - Кавалер Красного замка
Последний повиновался беспрекословно. Угрозы Сантера обратили его в ягненка.
Пришла жена Тизона.
— Пойди сюда, гражданка, — сказал Сантер. — Мы выйдем в переднюю, а ты обыщи арестанток.
— Послушай, жена, — сказал Тизон, — они не хотят пускать нашу дочь в Тампль.
— Как это! Они не хотят пускать нашу дочь? Стало быть, мы теперь не увидим ее?
Тизон покачал головой.
— Что вы тут выдумали?
— Я говорю, что мы донесем совету Тампля, и что решит совет, то и будет, а то того…
— А до того я хочу видеться с моей дочерью.
— Потише, — сказал Сантер, — тебя призвали сюда, чтобы обыскать арестанток, так обыскивай, а там мы увидим.
— Все это так, — сказала женщина, — но все-таки…
— Ого! — вскричал Сантер, насупив брови. — Дело портится, как видно.
— Делай то, что приказывает тебе гражданин начальник; делай, женка, а после ты увидишь… Он говорит, увидишь…
И Тизон взглянул на Сантера с покорной улыбкой.
— Ладно, — сказала женщина, — ступайте, я готова их обыскать.
Они вышли.
— Милая мадам Тизон, — сказала королева, — поверьте…
— Я ничему не верю, гражданка Капет, — сказала неистовая женщина, оскалив зубы, — разве одному только, что ты причина всех несчастий народа. Уж только бы найти мне у тебя что-нибудь подозрительное, и ты увидишь!
Четыре человека остались у дверей, на случай, если бы королева вздумала сопротивляться и жена Тизона потребовала бы помощи.
Начали с королевы.
Нашли у нее платок с тремя узлами, который, к несчастью, казался приготовленным ответом на узлы, найденные накануне Тизоном, карандаш, ладанку и сургуч.
— Ну, так и есть, — сказала жена Тизона, — что я сказывала муниципалам, то и случилось. Она пишет, австриячка! Намедни я нашла каплю сургуча на огарке, который вынесла от нее.
— Ах, сударыня, — сказала королева умоляющим голосом. — Покажите только ладанку…
— Как бы не так! — сказала женщина. — Не сжалиться ли над тобой?.. Меня не пожалели… у меня отнимают дочь.
На принцессе Елизавете и на юной принцессе Марии ничего не нашли.
Жена Тизона позвала муниципалов, которые вошли во главе с Сантером; она подала им все вещи, найденные ею у королевы; вещи эти переходили из рук в руки и сделались предметом бесконечных предположений. Особенно три узла на платке долго волновали воображение производивших обыск.
— Теперь, — сказал Сантер, — мы прочитаем тебе приговор Конвента.
— Какой приговор? — сказала королева.
— Приговор, по которому ты будешь разлучена с сыном.
— Неужели правда, что этот приговор существует?
— Да… Конвент слишком заботится о здоровье ребенка, вверенного его попечению народом, чтобы оставить сына в сообществе такой беспечной матери, как ты…
Глаза королевы засверкали, как молния.
— По крайней мере, скажите, в чем меня обвиняете, лютые тигры!
— Черт возьми! Это немудрено сделать, — сказал муниципал. — Да вот…
И он произнес одно из ужаснейших обвинений, подобное тому, которым Светоний обвинил Агриппину.
— О, — воскликнула королева, встав со своего места, бледная и полная величественного негодования, — взываю к сердцам всех матерей!
— Полно, полно, — сказал муниципал. — Все это прекрасно, но мы тут уже более двух часов; не целый же день нам здесь киснуть. Вставай-ка, Капет, и ступай за нами.
— Никогда, никогда! — воскликнула королева, бросившись между муниципалом и юным Людовиком, готовясь защитить кровать, как тигрица свое логово. — Никогда не позволю похитить моего ребенка!
— О, господа, — воскликнула принцесса Елизавета, с мольбой сложив руки, — господа, ради самого неба сжальтесь над двумя матерями!
— Говорите, — сказал Сантер, — назовите людей, сознайтесь в намерениях ваших единомышленников, объясните, что означают эти узлы, завязанные на платке, принесенном в белье дочерью Тизона, и на том, который найден в вашем кармане, тогда оставим вам вашего сына.
Взор принцессы Елизаветы, казалось, умолял королеву принести эту ужасную жертву.
Но последняя, гордо утерев слезу, которая, как светлый алмаз, повисла на кончике ее ресницы, сказала:
— Прощай, мой сын, не забывай никогда о твоем отце, который теперь на небесах, о твоей матери, которая скоро соединится с ним; читай каждый вечер и всякое утро ту молитву, которой я научила тебя. Прощай, мое дитя!
Она в последний раз обняла сына и встала, твердая и непоколебимая.
— Я ничего не знаю, господа, — произнесла она, — делайте что хотите.
Но королеве надо было больше сил, чем могло вместить сердце женщины и особенно сердце матери. Она в изнеможении упала на стул, пока уносили ребенка, который плакал и протягивал к ней ручонки, но не вскрикнул ни разу.
Дверь затворилась за муниципалами, уносившими королевское дитя, и три женщины остались одни.
Была минута молчаливого отчаяния, прерываемая только рыданиями.
Королева первая нарушила его.
— Дочь моя, — воскликнула она, — а записка?
— Я сожгла ее, как вы приказали, матушка.
— Не прочитав?
— Не прочитав.
— Прощай, последний луч надежды, — проговорила принцесса Елизавета.
— О, вы правы, вы правы, сестрица. Это страдание слишком жестоко.
Потом обратилась к дочери:
— По крайней мере, ты запомнила почерк, Мария?
— Да, матушка, немного.
Королева встала, подошла к двери, чтобы убедиться, не подглядывают ли за нею, и, вынув из волос шпильку, приблизилась к стене, выцарапала из щели лоскуток бумажки, свернутый вчетверо, и, показав его принцессе, сказала:
— Вспомни хорошенько, прежде чем отвечать, дочь моя. Почерк письма сходен с этим?
— Да, да, маменька, — воскликнула принцесса, — я его узнаю!
— Слава богу! — промолвила королева, опустившись на колени. — Если он смог написать утром — это знак, что он спасся. Благодарю тебя, господи, благодарю тебя! Столь благородный друг достоин твоих чудес.
— О ком говорите вы, маменька? — спросила принцесса. — Кто этот друг? Назовите его имя, чтоб и я могла упоминать о нем в молитвах!
— Да, ты права, моя дочь; не забывай никогда это имя; оно принадлежит дворянину, исполненному чести и храбрости; он предан не из честолюбия, он выказал себя только в дни несчастья. Еще ни разу не случилось ему видеть королеву Франции, или, лучше сказать, никогда королева Франции не видела его, и он жертвует своей жизнью, чтобы ее защитить. Может быть, он будет награжден, как награждают ныне всякую добродетель, то есть жестокой смертью… но… если суждено ему умереть… О, там, там!.. Я возблагодарю его… Он называется…
Королева с беспокойством оглянулась и, понизив голос, произнесла:
— Его зовут кавалер де Мезон Руж… Молитесь за него!
VII. Клятва игрока
Попытка похищения, как ни рискованна она была, потому что совершили ее без тщательной подготовки, возбуждала негодование в одних и участие в других. Достоверность этого события подтверждалась тем, что Комитет общественного спасения дознал, что около трех недель назад толпы эмигрантов вторглись со всех сторон во Францию. Очевидно было, что люди, рисковавшие своими головами, подвергали себя опасности не бесцельно; вероятнее всего, они стремились вызволить из неволи королевскую семью.
Уже по предложению члена Конвента Осселена был обнародован ужасный закон, которым присуждался к смерти всякий эмигрант, изобличенный в возвращении во Францию, всякий француз, изобличенный в намерении оставить свое отечество, всякое частное лицо, изобличенное в содействии побегу или возвращению эмигранта, попытке оставить отечество, наконец, всякий гражданин, изобличенный в укрывательстве эмигранта.
Этот ужасный закон наводил страх. Недоставало только применения его к подозреваемым.
Кавалер Мезон Руж был слишком деятельный и предприимчивый враг, чтоб возвращение его в Париж и появление в Тампле не вынудили предпринять наистрожайшие меры. Во многих домах сделаны были такие строгие обыски, каких еще не бывало. Но кроме найденных нескольких женщин-эмигранток, которые нисколько не сопротивлялись, когда их арестовали, и нескольких стариков, не оспаривавших у своих палачей ту малость дней, которую им осталось прожить, поиски ни к чему не привели.
Секции Коммуны, как должно думать, вследствие этого происшествия были очень заняты. Поэтому у секретаря отделения Лепелетье — одного из самых главных — не было времени думать о незнакомке.
Сначала, как он и решил, покинув улицу Сен-Жак, попытался все это предать забвению. Но как сказал приятель Лорен:
Чем более мыслишь позабыть,Тем более припоминаешь.
Однако Морис ничего не сказал ему, ни в чем не сознался. Он скрыл в сердце своем все подробности приключения, в которые очень хотелось проникнуть его другу. Последний, знавший Мориса веселым и от природы откровенным парнем, теперь, видя его все время задумчивым, ищущим уединения, не сомневался, как он и говорил, что тут вмешался плутишка Купидон.
