Жан- Мари Гюстав Леклезио - Золотоискатель
Затем мы меняем курс, ветер треплет парус над нашими головами. Дени показывает на берег: «Вон пролив. Остров Раковин».
Мы перестаем вычерпывать воду и пробираемся на нос пироги, чтобы лучше видеть. Перед нами открывается белая линия рифов. Волны гонят пирогу прямо на Морн. Гул разбивающихся о коралловый барьер валов уже совсем близко. Катятся наискосок волны, обрушиваются на рифы. Мы с Дени пристально всматриваемся в пучину: синь такая, что у меня кружится голова. Мало-помалу вода под носом пироги начинает светлеть. Мелькают зеленые блики, золотые облачка. Появляется дно, быстро проносится под нами: колонии кораллов, фиолетовые шары морских ежей, стайки серебристых рыбок. Вода совсем успокоилась, да и ветер стих. Поникший парус полощется вокруг мачты, как простыня. Мы в лагуне Морна — сюда люди приплывают рыбачить.
Солнце стоит высоко. Дени орудует шестом, и пирога скользит в тишине по спокойным водам. На корме жених, по-прежнему не выпуская из объятий сестру Дени, гребет маленьким веслом, работая одной рукой. Старик не спускает глаз с пронизанной солнцем воды, высматривает между кораллами рыб. В руке у него длинная леса, он вертит ею в воздухе, свистя грузилами. После мрачной ярости открытого моря, после бурного ветра и неистовых брызг я очутился словно во сне, наполненном теплом и светом. Солнце обжигает мне лицо и спину. Дени снял с себя одежду, чтобы просушить ее, и я следую его примеру. Оставшись нагишом, он вдруг почти бесшумно ныряет в прозрачную воду. Я вижу, как он плывет под водой, потом скрывается из виду. Но вот он выныривает на поверхность, в руках у него большая красная рыбина. Он убил ее острогой и бросает теперь на дно пироги. Снова ныряет. Его черное тело скользит в воде, вновь появляется на поверхности, опять исчезает в глубине. И вот в пирогу летит еще одна рыбина в голубоватой чешуе. Пирога теперь совсем близко от кораллового барьера. Высокий негр и старик с лицом индийца забрасывают свои лесы. Раз за разом они вытягивают из моря губанов, рыбу-капитан, рыбу-сапожник.
Мы долго рыбачим, пока пирога дрейфует вдоль рифов. Посередине темного неба пылает солнце, но на самом деле свет, ослепительный, пьянящий свет, исходит от моря. Я неподвижно сижу на носу пироги и, наклонившись вниз, смотрю на мерцающую воду. Дени трогает меня за плечо и выводит из оцепенения. Его глаза сверкают, как черные камни, он забавно напевает по-креольски: «Агатовые глазки, агатовые глазки».
От моря, от солнца и завораживающих отблесков на воде у меня кружится голова, мысли путаются, силы куда-то деваются. Несмотря на палящий зной, я весь холодный. Сестра Дени и ее жених укладывают меня на дно пироги в тени развевающегося под легким ветерком паруса. Дени зачерпывает руками морской воды и смачивает мне лицо и тело. Затем, взявшись за шест, он толкает пирогу к берегу. Вскоре мы причаливаем к белому песчаному пляжу неподалеку от Морна. Тут растет несколько турнефорций. Дени помогает мне дойти до них, укрыться в тени. Сестра Дени дает попить из фляги чего-то кислого, что обжигает язык и горло, и я прихожу в себя. Я хочу встать и идти к пироге, но сестра Дени говорит, что мне надо побыть в тени, пока солнце не опустится к горизонту. Старик так и стоит в пироге, опершись о шест. И вот они плывут прочь по мерцающей воде, чтобы продолжить ловлю.
Дени сидит рядом со мной. Молчит. Он тут, со мной, в тени турнефорции, на темных ногах белеют пятна присохшего песка. Он не такой, как другие дети, что живут в красивых поместьях. Ему не надо ничего говорить. Он мой друг, и его молчание, когда он сидит вот тут, рядом со мной, лучше любых слов говорит об этом.
Тут так красиво и покойно. Я смотрю на зеленый простор лагуны, на пенистую бахрому, окаймляющую коралловый барьер, на белый песок, на песчаные дюны с вкраплениями колючих кустарников, на темные казуариновые рощи, на турнефорции, терминалии и — прямо перед нами — на обожженный солнцем утес Морн, что похож на замок, населенный морскими птицами. Как будто мы — потерпевшие кораблекрушение мореплаватели и уже долгие месяцы ждем здесь, вдали от человеческого жилья, когда появится на горизонте корабль, пришедший за нами. Я думаю о Лоре, которая, наверно, поджидает меня, сидя на дереве чалта, думаю о Мам и об отце, и мне хочется, чтобы этот миг никогда не кончался.
Но солнце опускается все ниже к морю, превращая его сначала в расплавленный металл, потом — в матовое стекло. Рыбаки возвращаются. Дени первым замечает их. Он бежит по песку, и его нескладная фигурка похожа на тень его тени. Он плывет навстречу пироге по искрящейся воде. Я вхожу в воду следом за ним. Прохладная вода смывает усталость, и я плыву за Дени до самой пироги. Жених протягивает нам руку и легко втаскивает на борт. Дно пироги завалено разными рыбами. Тут есть даже маленькая голубая акула, жених убил ее ударом остроги, когда та подплыла, чтобы заглотить приманку. И вот теперь она лежит неподвижно с пронзенным посередине туловищем и, открыв пасть, показывает треугольные зубы. Дени говорит, что китайцы едят акулье мясо и что из зубов можно сделать ожерелье.
Несмотря на жару, меня бьет дрожь. Я снял одежду и положил ее сушиться на нос. Пирога скользит теперь к проливу, уже дают себя знать длинные валы, приходящие из открытого моря, чтобы обрушиться на коралловый барьер. Море вдруг становится фиолетовым, жестким. Когда мы проходим пролив, двигаясь вдоль острова Раковин, поднимается ветер. Большой парус рядом со мной надувается и звенит, из-под носа пироги брызжет пена. Мы с Дени быстро сворачиваем свою одежду и кладем ее у мачты. Морские птицы, почуяв рыбу, летят за нами. Некоторые даже пытаются схватить рыбину, и Дени отгоняет их, размахивая руками. Зоркие черные фрегаты с пронзительными криками парят в потоках ветра рядом с пирогой. Позади нас уходит вдаль, скрывается в мягком предвечернем свете обожженный солнцем утес Морн, похожий на окутанный тенью замок. Солнце склонилось уже к самому горизонту и прячется за длинными серыми облаками.
Никогда не забуду я этот день, такой долгий, будто это и не день вовсе, а месяцы, годы, — день моего первого знакомства с морем. Мне хотелось бы, чтобы он никогда не кончался, чтобы он длился и длился — до сих пор. Мне хотелось бы, чтобы пирога никогда не прекращала своего скольжения по волнам среди всплесков белоснежной пены, чтобы она плыла и плыла — до самой Индии, нет, до Океании, двигаясь от острова к острову, под лучами никогда не заходящего солнца.
Мы причаливаем у Черной реки. Уже совсем темно. Вместе с Дени я бегу к Букану, шлепая босыми ногами по пыли. Одежда и волосы у меня пропитаны солью, лицо и спина горят от солнечного света. Мы подходим к дому, и Дени, ни слова не говоря, уходит. Я иду по аллее, сердце у меня стучит, я вижу стоящего на веранде отца. В свете штормового фонаря он кажется особенно высоким и худым в своем черном костюме. Бледное лицо осунулось от тревоги и гнева. Он ничего не говорит, когда я подхожу к нему, но взгляд его холоден и жёсток, и у меня сжимается горло, но не от страха перед предстоящим наказанием, а оттого что я знаю: никогда больше мне не вернуться в море, с этим покончено. В эту ночь, несмотря на усталость, на голод и жажду, лежа неподвижно в обжигающей спину постели, не обращая внимания на москитов, я жадно ловлю каждое движение воздуха, каждое дуновение, каждый порыв ветра, приближающий меня к морю.
* * *
Последние дни этого лета, лета, в которое разразился циклон, мы с Лорой живем еще более замкнуто, изолированные от остального мира в Буканской впадине, куда больше никто не приезжает навестить нас. Возможно, от этого мы испытываем странное ощущение нависшей над нами угрозы, приближающейся опасности. Или это одиночество сделало нас столь чувствительными к предзнаменованиям конца Букана? А может, виной тому почти невыносимая жара, от которой и днем, и ночью изнывают прибрежные районы долины Тамарена. Даже ветер с моря не в силах облегчить ее тяжесть, давящую на плантации, на красную землю. На полях алоэ в Валхалле и Тамарене от земли пышет жаром, как из топки; ручьи пересохли. Вечерами я смотрю, как над винокурней Ках-Хина, смешиваясь с облаками красной пыли, поднимается дым. Лора рассказывает мне об огненном дожде, который Господь наслал на проклятые им города Содом и Гоморру, и об извержении Везувия в 79 году, когда город Помпеи был погребен под дождем из горячего пепла. Мы же тут напрасно ждем дождя, небо над Крепостной горой и Тремя Сосцами остается ясным, разве что два-три безобидных облачка нарушат изредка его чистоту. Но мы время от времени чувствуем опасность, и эта опасность — внутри нас.
Вот уже несколько недель, как Мам болеет, наши уроки прекратились. Отец, мрачный и усталый, запирается в кабинете, где читает и пишет что-то или просто курит, глядя в окно с отсутствующим видом. Думаю, именно в это время он заговорил со мной о Неизвестном Корсаре, о кладе и о хранившихся у него документах. Я уже давно слышал эту историю, в первый раз мне рассказала ее, кажется, Мам, которая не верила во все это. Но тот долгий разговор, во время которого отец открыл мне свою тайну, произошел именно тогда. Что он сказал? Сейчас я не могу утверждать с уверенностью, потому что слова его переплелись в моей памяти со всем, что я слышал и читал впоследствии, но я помню его странный вид в тот день, когда он впустил меня в свой кабинет.