Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть вторая
– Наивный вопросец, Самгин, – сказал он уговаривающим тоном. – Зачем же прекращаться арестам? Ежели вы противоборствуете власти, так не отказывайтесь посидеть, изредка, в каталажке, отдохнуть от полезных трудов ваших. А затем, когда трудами вашими совершится революция, – вы сами будете сажать в каталажки разных граждан.
Самгин рассердился на себя за вопрос, вызвавший такое поучение.
«Этот «объясняющий господин» считает меня гимназистом», – подумал он мельком и без обычного раздражения, которое испытывал всегда, когда его поучали. Но сказал несколько более задорно, чем хотел:
– Революции мы не скоро дождемся.
– А вы – не ждите, вы – попробуйте делать, – посоветовал Кутузов, прихлебывая чай.
– Революционеров – мало, – ворчливо пожаловался Самгин, неожиданно для себя. Кутузов поднял брови, пристально взглянул на него серыми глазами и заговорил очень мягко, вполголоса:
– Их, пожалуй, совсем нет. Я вот четыре года наблюдаю людей, которые титулуют себя революционерами, – дешевый товар! Пестро, даже – красиво, но – непрочно, вроде нашего ситца для жителей Средней Азии.
Отхлебнув сразу треть стакана чая, он продолжал, задумчиво глядя на розовые лапки задремавшего ребенка:
– Революционеры от скуки жизни, из удальства, из романтизма, по евангелию, все это – плохой порох. Интеллигент, который хочет отомстить за неудачи его личной жизни, за то, что ему некуда пристроить себя, за случайный арест и месяц тюрьмы, – это тоже не революционер.
«Но кто же тогда?» – хотел спросить Самгин и не успел, – Кутузов, наклонясь к Спивак, говорил с усмешкой:
– Ты видела библию Витте «Производительные силы России»? Хвастливая книжища. У либералов, размышляющих якобы по Марксу, имеет большой успех. Откровение.
Клим подметил в нем новое: тяжеловесную шутливость; она казалась вынужденной и противоречила усталому, похудевшему лицу. Во всем, что говорил Кутузов, он слышал разочарование, это делало Кутузова более симпатичным. Затем Самгину вспомнилось, что в Петербурге он неоднократно чувствовал двойственность своего отношения к этому человеку: «кутузовщина» – неприятна, а сам Кутузов привлекает чем-то, чего нет в других людях. А Кутузов, как бы подтверждая его догадку о разочаровании, говорил, почесывая пальцем кадык:
– Весьма любопытно, тетя Лиза, наблюдать, с какой жадностью и ловкостью человеки хватаются за историческую необходимость. С этой стороны марксизм для многих чрезвычайно приятен. Дескать – эволюция, детерминизм, личность – бессильна. И – оставьте нас в покое.
Он пошевелил кожей на голове, отчего коротко остриженные волосы встали дыбом, а лицо вытянулось и окаменело.
– Вообще – наглотался я впечатлений не очень утешительных. Русь наша – страна кустарного мышления, и особенно болеет этим московская Русь. Был я на одной фабрике, там двоюродный брат мой работает, мастер. Сектант; среди рабочих – две секты: богословцы и словобожцы. Возникли из первого стиха евангелия от Иоанна; одни опираются на: «бог бе слово», другие: «слово бе у бога». Одни кричат: «Слово жило раньше бога», а другие: «Врете! слово было в боге, оно есть – свет, и мир создан словосветом». В Оптин ходили, к старцам, узнать – чья правда? Убогая элоквенция эта доводит людей до ненависти, до мордобоя, до того, что весною, когда встал вопрос о повышении заработной платы, словобожцы отказались поддержать богословцев.
Должно быть, забыв, что борода его острижена коротко, Кутузов схватил в кулак воздух у подбородка и, тяжело опустив руку на колено, вздохнул:
– У Гризингера описана душевная болезнь, кажется – Grubelsucht – бесплодное мудрствование, это – когда человека мучают вопросы, почему синее – не красное, а тяжелое – не легко, и прочее в этом духе. Так вот, мне уж кажется, что у нас тысячи грамотных и неграмотных людей заражены этой болезнью.
Спивак, отгоняя мух от лица уснувшего ребенка, сказала тихо, но так уверенно, что Клим взглянул на нее с изумлением:
– Это пройдет, Степан, быстро пройдет.
– Да, конечно, богатеем – судорожно, – согласно проговорил Кутузов. – Жалею, что не попал в Нижний, на выставку. Вы, Самгин, в статейке вашей ловко намекнули про Одиссея. Конечно, рабочий класс свернет головы женихам, но – пока невесело!
Он взглянул на часы и спросил:
– А – не пора?
– Да, – ответила Спивак и, осторожно встав, ушла с ребенком на руках, а Кутузов, улыбаясь, пересел на стул против Клима и спросил очень дружески:
– Так вы находите, что революционеров – мало? А – где вы их видели, каких?
С необычной для себя словоохотливостью, подчиняясь неясному желанию узнать что-то важное, Самгин быстро рассказал о проповеднике с тремя пальцами, о Лютове, Дьяконе, Прейсе.
– Дьякон – Ипатьевский – Сердюков? Сын есть у него? Помер? Ага. А отец – тоже... интересуется? Редкий случай. Значит, вы всё с народниками путаетесь?
– Не путаюсь, а – изучаю, – сказал Клим, уже раскаиваясь в словоохотливости своей.
– Жития маленьких протопопов Аввакумов изучаете? Бросьте. Все это – не туда. Не туда, – повторил он, вставая и потягиваясь; Самгин исподлобья, снизу вверх, смотрел на его широкую грудь и думал:
«Возмутительно самоуверен».
– Особенности национального духа, община, свирели, соленые грибы, паюсная икра, блины, самовар, вся поэзия деревни и графское учение о мужицкой простоте – все это, Самгин, простофильство, – говорил Кутузов, глядя в окно через голову Клима. – Не отрицаю, и в этой плесени есть своя красота, но – пора проститься с нею, если мы хотим жить. И с героями на час тоже надобно проститься, потому что необходим героизм на всю жизнь, героизм чернорабочего, мастерового революции. Если вы на такой героизм не способны – отойдите в сторону.
Он закурил папиросу, сел рядом с Климом так близко, что касался его плеча плечом.
– В одном народники правы, – продолжал он потише и раздумчивее, – рабочий народ у нас – хорош, цепкого ума народ, пожалуй, отсюда у него и пристрастие ко всяческой элоквенции. Так что, когда народник говорит о любви к народу, – я народника понимаю. Но любить-то надобно без жалости, жалость – это имитация любви, Самгин. Это – дрянная штука. Перечитывал я недавно процесс первомартовцев, и мне показалось, что провода мины, которая должна была взорвать поезд царя около Александровска, были испорчены именно жалостью. Да. Кто-то пожалел освободителя.
Вошла Спивак в белом платье, в белой шляпе с пером страуса, с кожаной сумкой, набитой нотами.
– Шикарно, – сказал Кутузов. – Не забудь, тетя Лиза...
– Нет, нет, – обещала она, уходя.
Оба молча посмотрели в окно, как женщина прошла по двору, как ветер прижал юбку к ногам ее и воинственно поднял перо на шляпе. Она нагнулась, оправляя юбку, точно кланяясь ветру.
Клим спросил:
– Туробоев давно вернулся из-за границы?
– С месяц уже.
– С женою?
– Разве он женат? – удивленно осведомился Кутузов; а когда Клим рассказал о романе Туробоева с Алиной, он усмехнулся.
– Вот как? Нет, жена, должно быть, не с ним, там живет моя, Марина, она мне написала бы. Ну, а что пишет Дмитрий?
– Он не пишет.
– Ему уж недолго торчать там. Жене моей он писал, что поедет на юг, в Полтаву, кажется.
Странно было слышать, что человек этот говорит о житейском и что он так просто говорит о человеке, у которого отнял невесту. Вот он отошел к роялю, взял несколько аккордов.
– Давно не слыхал хорошей музыки. У Туробоева поиграем, попоем. Комическое учреждение это поместье Туробоева. Мужики изгрызли его, точно крысы. Вы, Самгин, рыбу удить любите? Вы прочитайте Аксакова «Об уженье рыбы» – заразитесь! Удивительная книга, так, знаете, написана – Брем позавидовал бы!
Покуривая, улыбаясь серыми глазами, Кутузов стал рассказывать о глупости и хитрости рыб с тем воодушевлением и знанием, с каким историк Козлов повествовал о нравах и обычаях жителей города. Клим, слушая, путался в неясных, но не враждебных мыслях об этом человеке, а о себе самом думал с досадой, находя, что он себя вел не так, как следовало бы, все время точно качался на качели.
Возвратилась Спивак, еще более озабоченная, тихо сказала что-то Кутузову, он вскочил со стула и, сжав пальцы рук в один кулак, потряс ими, пробормотал:
– Ах, чорт, вот глупо!
Самгин понял, что он лишний, простился и ушел. В комнате своей, свалившись на постель, закинув руки под голову, он плотно закрыл глаза, чтоб лучше видеть путаницу разногласно кричащих мыслей. Шумел в голове баритон Кутузова, а Спивак уверенно утешает: «Это скоро пройдет».
«Какая хитрая, двуличная. Меньше всего она похожа на революционерку. Но – откуда у нее уверенность?»
Враждебно думать о Спивак было легко, она явилась пред Климом человеком, который в чем-то обманул его, а с Кутузова враждебные мысли соскальзывали.
