Даниил Гранин - Искатели
Переезд начался со скандала. Техник Леня Морозов заявил, что перетаскивать свой верстак он не намерен.
— Не моя это обязанность. Пусть приглашают такелажников. — Он вызывающе бросил эту фразу инженеру Кривицкому в тот момент, когда мимо проходил Лобанов.
В комнате мгновенно смолкли все разговоры. Пека Зайцев, сидящий на стремянке, перестал отбивать от стены щиток и приготовился наблюдать за ходом событий. В другое время Кривицкий нашел бы что ответить Морозову, сейчас он пожал плечами и с улыбкой повернулся к Лобанову.
Лобанов остановился. Майя поняла, что он растерялся. На него смотрели с выжидающим любопытством, и Майе Устиновой вдруг стало жаль его. Все, вся лаборатория были сейчас против него одного. Это было несправедливо. И в то же время ей было приятно, что Лобанову не подчиняются, что все настроены против него. А он своей неопытностью еще усугублял это. Ему следовало бы пройти мимо, не обратив внимания на слова Морозова, тогда она пристыдила бы Леню, и все. Теперь бог знает, чем это кончится. Морозов не из тех, на кого можно прикрикнуть, да и, кроме того, подзадоренный общим вниманием, он явно вызывал Лобанова на скандал.
Честно говоря, она, пожалуй, не стала бы вмешиваться — пусть Лобанов сам выкручивается. Но, странное дело, стоило ей признаться себе в этом, как она тут же возмутилась собой.
— Морозов, — твердо и холодно сказала она, — не валяй дурака.
Но в это время Лобанов подошел к верстаку.
— Неужели так тяжело? — просто спросил он. — А ну, попробуем.
Он нагнулся, расставил ноги, подхватил верстак снизу за поперечину, взвалил на плечо и, стуча бурками, понес в соседнюю комнату. Шея его надулась, покраснела. Пека скатился со стремянки и побежал за Лобановым.
— Чего же вы стоите! — крикнула Майя Морозову и его подручному. — Покажите, куда поставить.
Когда верстак водворили на новое место, Лобанов, потирая шею, сказал Морозову:
— Пожалуй, для вас действительно тяжеловато.
— Где ему! — презрительно подхватил Пека Зайцев. Он попробовал сдвинуть верстак с места. — Тут килограммов сто, тут тяжелоатлетика нужна.
То, что Лобанов отнесся к выходке Морозова с добродушной насмешливостью сильного человека, вызвало симпатию. Над Морозовым потешались: не тяжело ли ему перенести табуретку, — может быть, вызвать такелажников?
Инженеры, очутившись впервые вместе в просторной солнечной комнате, где стояла непривычная тишина, тикали большие стенные часы и белели свежей бумагой столы, почувствовали себя так, словно их выставили на витрину.
Раньше с утра их тормошили со всех сторон, требуя указаний; на глазах у них мерили, разбирали, монтировали. Все это отвлекало, заставляло поминутно ввязываться. Теперь, дав задание и потолкавшись по привычке среди своих лаборантов, они возвращались в «инженерную». Да и техникам неудобно стало обращаться к ним со всякими пустяками, как прежде. Инженеры могли спокойно заниматься своими расчетами. Со смущением они обнаруживали, что располагают кое-каким свободным временем. Лобанов пока что не вмешивался в их работу.
Всех расселив, он уединился в своей «келье» и раз в день вызывал к себе кого-нибудь из инженеров.
Они входили к нему настороженно, готовые ко всяким неожиданностям, а покидали до разочарования успокоенные. Он интересовался только их теоретической подготовкой. Словом, судя по всему, реформы кончились, можно было спокойно работать дальше.
Большинство сошлось на суждении, высказанном Кривицким:
— Теоретик… Фигура не столько для пользы, сколько для украшения.
Борисов отмалчивался, не зная, можно ли еще чего-нибудь ждать от нового начальника.
— В самом деле, Борисов, согласитесь, что Лобанов далек от производства и не желает вникать в него, — говорил инженер Усольцев.
Он был недоволен Лобановым. Начальник лаборатории в ответ на его просьбу дать новые установки по текущей работе, мельком взглянув на схему, сказал:
— Ну, тут вы сами разберетесь.
Усольцев действительно мог сам разобраться, он знал свое дело, и все же спокойно работать можно только тогда, когда знаешь мнение начальства, — мало ли какие обстоятельства возникнут…
— Какое там мнение, — усмехался Кривицкий. — Лобанов понимает, что ему лучше не соваться в практическую сторону. Известно: тот, кто вместо ответа на вопрос умеет пожать плечами, всегда считается умным. А для создания авторитета он беседует на отвлеченные темы — вот, мол, какие вы необразованные. Понятно?
Секретаря партбюро инженера Борисова покоробило то, что Лобанов начал свою деятельность с устройства собственного кабинета и «инженерной». Прошла неделя, другая, и Борисов на самом себе начал ощущать последствия переезда.
Он нехотя признавался себе, что отвык сидеть в тихой комнате и думать.
Именно думать — не торопясь осмыслить свою работу, подумать над перспективой, над формулами.
Как-то для справки он взял новую книжку по радиолампам и незаметно зачитался. К нему подошел Леня Морозов с какой-то бумажкой. Борисов поймал его быстрый насмешливый взгляд и почувствовал себя словно застигнутым на месте преступления. Во время рабочего дня читает книгу!
Присматриваясь к инженерам, Борисов замечал, что и они испытывают такое же не осознанное еще то ли неудобство, то ли неуютность от избытка свободного времени.
Борисов понимал, что ему, как секретарю партбюро, надо как-то определить свою позицию. Строго говоря, он обязан был поддержать нового начальника, но если начистоту, без формальностей, то не лежала у него душа к Лобанову. То ли дело Майя Устинова. С ней было просто и легко. Она всех устраивала, все ее любили. Даже скептик Кривицкий, и тот соглашался: «С Майей Константиновной работать можно. Она без претензий и удобна, как английский король».
Допустим, в действиях Лобанова есть какая-то система, какая-то цель, — тогда почему бы прямо не собрать весь коллектив и не выложить все, что думаешь? Не желает собирать всех — пускай соберет коммунистов. Неужели он так и рассчитывает в одиночку действовать? Неопытность? Майя Устинова тоже начинала без опыта и со всеми советовалась. Борисов даже бранил ее: больше самостоятельности. А тут, пожалуйте, явился этакий ученый петушок, ни с кем знаться не хочет, держится особняком, восстановил людей против себя, разговорчики начались, а он при этом и в ус не дует.
Он ждал повода объясниться с Лобановым.
До сих пор Борисов никогда не задумывался — как ему подойти к человеку. Отношения со всеми складывались сами собою, плохие или хорошие, во всяком случае — без предварительных размышлений. На что уж несносный и трудный характер у Кривицкого — и с тем Борисову было просто: ругались, обижались друг на друга и никаких особых подходов не искали. С Лобановым не то. Борисов испытывал перед ним какое-то тягостное стеснение. Лобанов с плохо скрытым презрением относился к тому, чем занимались в лаборатории, и люди чувствовали себя неучами и словно в чем-то виноватыми.
Сам же Андрей был далек от подобных размышлений. Он действовал по точно продуманной программе. Прежде чем приступить к локатору, необходимо подобрать знающих инженеров. Успех предстоящей работы зависел также от квалификации техников, от опытности лаборантов. Он вызывал к себе одного за другим своих сотрудников и бесцеремонно проверял их теоретический багаж.
Багаж!.. К сожалению, это сравнение оказывалось довольно точным. Многие давно уже отложили в сторону свои теоретические знания, как ненужный в походе груз. И он покоился на самых задних полках их памяти, ветшая и портясь от бездействия. Большинство прекрасно обходилось скромным набором практических рецептов.
Неиспользуемые знания — утрачиваемые знания. В грустной справедливости этой истины Андрей убеждался, беседуя со своими инженерами. Они позабыли решения простых дифференциальных уравнений, путались в основных формулах.
Редко кто знал новые типы измерительной аппаратуры. От драгоценного, некогда грозного оружия остались запыленные, заржавленные обломки. И странное дело: никого из инженеров не смущала эта бесхозяйственность, эта горестная, возмутительная картина.
Новиков даже оскорбился: что это еще за экзамен!
Самое резкое столкновение произошло с Кривицким. Один из ведущих инженеров лаборатории, Кривицкий принадлежал к категории так называемых неуживчивых людей. Его не терпели и побаивались. С обидной проницательностью он умел высмеивать слабости окружающих, без различия должности и заслуг.
Несмотря на опыт и способности, он за пятнадцать лет так и не пошел дальше старшего инженера. Озлобленный несправедливостями, он превратился в скептика, любая правда представала в его словах цинично- оскорбительной.
Кривицкому было около сорока, выглядел он пятидесятилетним. Лицо серое, всегда плохо выбритое, с запавшей верхней губой. Пиджак болтался на его сутулой, костлявой фигуре, как халат. Пахло от него табаком и какой-то сладкой помадой, которой он мазал свои жидкие волосы.
