Джон Пристли - Улица Ангела
В комнате наступила грустная тишина, подобная тишине за окном, где пышная осень уже поблекла, сменилась дымным, серым сумраком, из которого лишь порой запах мокрых увядших листьев доходил как воспоминание об ином мире, поражал, как стрела на излете, пущенная откуда-то, где под солнцем еще кипит бой.
Лица трех мужчин — серовато-бледное, овальное у мистера Смита, багровое и мясистое у Гоуса, юное, но бескровное у Тарджиса — помрачнели вместе с комнатой, застыли, словно скованные морозом, и минуту-другую сохраняли отсутствующее выражение, как у людей, которые загляделись в пустоту. С мисс Мэтфилд, вставшей из-за стола, вдруг произошло что-то странное: на один миг она увидела их среди причудливой мешанины жутких образов. Ей почудилось, что все они, как зачарованные, не в силах шевельнуться, а над ними небо струит потоки сажи, из каждой расселины туч дождем сыплется пыль, паутина кругом опутывает их. Мисс Мэтфилд готова была закричать от ужаса. Но вместо этого она совершенно бессознательно смахнула со стола коробочку со скрепками, и грохот от падения медной коробочки привел ее в себя.
— Какая неприятность! Я, кажется, всех испугала! — воскликнула она резко и нагнулась за коробочкой.
— Еще бы! — отозвался Гоус.
— Вот это уже, должно быть, мистер Дэрсингем, — промолвил мистер Смит, наставив ухо и обернувшись к двери, за которой послышались шаги.
Мистер Дэрсингем просунул голову в дверь.
— Здравствуйте, все! Ага, вы уже здесь, Гоус! Письма у меня в кабинете, Тарджис? Отлично, сейчас просмотрю их, а после этого мне нужно будет поговорить с вами, Гоус, и с вами тоже, Смит. Я вас кликну, когда освобожусь. А Стэнли здесь? Ушел? Ну, все равно, не важно. Когда придет, пошлите его ко мне: я забыл купить папирос… Вы мне, может быть, понадобитесь минут через пять, мисс Мэтфилд… Если будет звонить человек по фамилии Бронс, не соединяйте его со мной. Скажите, что меня нет. Да, вот что, Смит, составьте мне… гм… как это у вас называется… выписку неоплаченных счетов. Так, знаете ли, начерно. Она мне понадобится. А что, сегодня поступило что-нибудь? Ну да ладно, потом расскажете.
— Насколько я понимаю, — пробурчал Гоус, когда голова мистера Дэрсингема скрылась за дверью, — вам немного потребуется времени на подсчет сегодняшних поступлений в кассу.
— Немного, — уныло согласился мистер Смит.
4
Говард Бромпорт Дэрсингем сидел за своим письменным столом и просматривал утреннюю почту. Он казался типичным представителем молодых преуспевающих коммерсантов Сити. На первый взгляд его можно было принять за родного брата всех этих шикарных молодых дельцов в сногсшибательных воротничках, галстуках, костюмах, которые, красуясь на рекламах, проверяют свои непогрешимые часы или взирают на менее счастливых людей, не обучавшихся на заочных коммерческих курсах (если о таковых идет речь в рекламе). Мистер Дэрсингем был слишком хорош для улицы Ангела, где коммерция есть просто дело, черная работа, к тому же связанная с риском. Он был бы на месте в любом из небоскребов, набитых сверху донизу ужасающе энергичными и преуспевающими дельцами и администраторами, в том мире, где коммерция — дело вовсе не грязное и не зависящее от слепого случая, где она становится священнодействием с некоторым даже мистическим оттенком, как будто бы в ней ключ к загадкам вселенной. Казалось странным, что такой человек, как Дэрсингем, и его предприятие зажаты между «Бритвами Квика» и «Лондонскими товарными складами».
Но, присмотревшись ближе к мистеру Дэрсингему, легко было заметить, что он только несовершенное подобие, так сказать, черновой набросок коммерсантов этого типа. Холодно-испытующий взгляд, точеный нос, строго сжатые губы, властный подбородок — вот чего недоставало мистеру Дэрсингему. Вместо этого судьба дала ему заурядную наружность среднего англичанина, не очень красивого, но и не урода, не слишком мужественного, но и не слишком слабого. Мистер Дэрсингем был мужчина лет сорока, высокий, довольно хорошо сложенный, но уже немного грузный. Волосы его, которые с некоторых пор начали быстро редеть, были светло-каштанового цвета, а глаза — голубые, и глаза эти не сверкали, не пронизывали, а просто взирали на мир с кроткой благожелательностью. Он сохранил коротко подстриженные усы на манер тех, какие выращивали у себя под носом поручики во времена мировой войны. Он был человек опрятный, здоровый и добрый, но немного рыхлый и недалекий. Компаньоном своего дяди в фирме «Твигг и Дэрсингем» он стал только после войны, во время которой он с быстро ослабевавшим энтузиазмом подвизался в одном из новых батальонов королевской пехоты. До войны он перепробовал множество занятий без особого успеха, но любил намекать, что война почти разрушила его будущее. А между тем, строго говоря, она, наоборот, помогла ему, ибо дядя никогда не взял бы его в компаньоны и не оставил бы ему в наследство свое предприятие, если бы не сочувствие к «уцелевшему герою войны». Родители Говарда Бромпорта в свое время хотели послать его учиться в Оксфордский или Кембриджский университет, но неожиданно разорились. А сын не слишком налегал на ученье, не выдержал экзамена на стипендию и вынужден был стать коммерсантом. Однако он продолжал тяготеть душой к университету и превратился в человека, терзаемого сожалением о неудавшейся университетской карьере. Таких у нас немало. Это не ученые и не замечательные люди, которым не дали выдвинуться, а просто люди, которых лишили возможности обзавестись полосатыми галстуками, спортивными куртками и кисетами для табака, украшенными гербом своего колледжа; одним словом, это — энтузиасты-первокурсники, из которых жизнь так и не вышибла глупость зеленых новичков. Это — люди, которые на всю жизнь остаются «бывшими воспитанниками» закрытой школы, «старыми товарищами». Дэрсингем был замечательный «старый товарищ». Он никогда не пропускал собраний своего выпуска, никогда не забывал обновить запас галстуков цветов своей школы. Дух закрытой школы сохранился в нем навсегда. Он старался всегда поступать «как благородный человек» (и это ему было не трудно, потому что он и в самом деле был человек порядочный и добрый, хотя и неумный), но делал он это не ради других, не ради себя, а во имя «старой школы». Собственно говоря, эта Уоррелская школа (одна из весьма второразрядных, безнадежно второразрядных, но типичнейших закрытых школ) не так уж стара, но она выпустила столько субъектов вроде Дэрсингема, что стала классической достопримечательностью Итона. Пожалуй, если сказать, что Дэрсингем — «старый уоррелец», это будет самой краткой, но исчерпывающей характеристикой, и сам он предпочел бы такую характеристику всякой другой.
Спортсмен он был довольно слабый и даже плохо разбирался в играх, но обожал долгие глубокомысленные беседы о спорте, во время которых с жестоким педантизмом обсуждались со всех сторон мельчайшие детали чьей-либо игры. Впрочем, он каждую субботу и воскресенье играл в гольф и немножко в теннис, и когда команде «Шарлатанов» бывал нужен боулер для игры в крикет, Дэрсингем играл с ними (один месяц в году он, изменив галстуку цветов Уоррелской школы, носил галстук Шарлатана). Он выкуривал за день очень много папирос «Саиб», пил не больше, чем позволяли здоровье и приличия, обожал детективные романы и приключения, смешные анекдоты, бойкие плясовые мотивы, музыкальные комедии, веселые, шумные споры, когда спорящие согласны во всем, кроме вопросов, которые никого особенно не интересуют. Он был равнодушен к литературе, искусству и музыке, терпеть не мог оригиналов и фанатиков всякого рода, а главное — иностранцев. Он осуждал всякую низость и жестокость (в тех случаях, когда способен был разглядеть то и другое), а также те идеи, которые издатели газет предлагали ему осуждать. У него было двое-трое близких друзей, множество знакомых, жена и двое детей, которых он не понимал, но искренне любил.
Просмотрев письма — в них ему большей частью предлагали купить всякие вещи, ненужные ему, — мистер Дэрсингем продолжал сидеть за столом, как бы в замешательстве потирая румяную щеку. Да он и в самом деле испытывал замешательство. Через несколько минут он придвинул к себе листок бумаги и старательно записал что-то. Изложив на бумаге то, что занимало его мысли, он уже как бы доказывал этим свои старания решить задачу. Минуту-другую он, хмурясь, перечитывал написанное, потом встрепенулся, придал лицу сурово-деловитое выражение, полез в карман за портсигаром, но вспомнил, что папирос нет, и позвонил в колокольчик.
Появилась мисс Мэтфилд, вернее — блокнот и карандаш, а при них мисс Мэтфилд.
— Извините, мисс Мэтфилд, — сказал мистер Дэрсингем с учтивостью подлинного уоррелца. — Я и забыл, что просил вас зайти ко мне. Но пожалуй, я сперва поговорю с мистером Смитом и мистером Гоусом, а потом уже продиктую вам кое-какие письма. Будьте добры позвать их ко мне, а вы… гм, может быть, вы пока будете продолжать свою работу?
