Император и ребе, том 1 - Залман Шнеур
Глава тридцатая седьмая
Дорогу генералу!
1
Из красивого зала заседаний с грубым, накрытым красной скатертью столом Буонапарте вышел в сопровождении капитана Бурьена. Внешне они оставались такими же товарищами, как прежде, но в поведении Бурьена, в том, как он пропустил Наполеоне вперед, в его точно отмеренных движениях уже чувствовались подчиненность, некое вежливое утверждение того, что его высокий рост и сильные плечи больше не играют здесь никакой роли… То, что Бурьен происходил со стороны матери из крестьян, вечно борющихся с природой и вечно же покорных всякого рода властителям, кем бы они ни были, сразу же отозвалось и согласилось с этой новой дистанцией, возникшей теперь между ним, Бурьеном, обычным артиллерийским офицером, и маленьким корсиканцем, который только что стал генералом.
Прежним в своем поведении, может быть, даже подчеркнуто прежним, оставался Буонапарте. Как только высокая дверь с массивными бронзовыми кольцами закрылась за его спиной, он по-дружески взял Бурьена за жесткий локоть, будто давая этим понять, что их отношения остаются такими же, как раньше… Однако Бурьен осторожно высвободил свою руку, забежал вперед и не без торжественности крикнул с высокой лестницы вниз:
— Лошадь генералу Буонапарте!
А когда один из солдат, находившихся во дворе, бросился исполнять приказ, капитан Бурьен крикнул ему вслед уже тише и скромнее:
— И еще одну лошадь для его адъютанта!
После этого он по-военному развернулся к Буонапарте, приложил руку к треуголке и отрапортовал:
— Имею приказ начальника штаба сопровождать вас!
Наполеоне улыбнулся своими красиво очерченными губами, притянул к себе своего высокого товарища, взял его за руку и сказал:
— Не так сухо! Не так официально…
От такой фамильярности Бурьен немного приободрился и, не без некоторого напряжения, перестал говорить в казенно-армейском тоне. В нем пробудилась естественная зависть военного, который только что пришел сюда с равным себе — они были в одном звании, не имели особых заслуг перед Республикой, и вот… после того как зачитали текст с какого-то листа бумаги, он уже обязан отдавать своему товарищу честь как старшему по званию…
Он скромно кашлянул, и смесь зависти с почтительностью вылилась у него в дружеское предостережение:
— Удивляюсь твоему… твоему мужеству, я хочу сказать, Буонапарте! Практики в осаде крепостей у тебя никогда еще не было. А ты… берешься за дело так стремительно! Безо всяких лишних разговоров, хочу я сказать…
Наполеоне заложил руки за спину и нетерпеливо покачивал носком сапога, пока Бурьен не закончил.
— Ах, Бурьен, знаешь? Ведь это слово «практика» выдумали выжившие из ума старики, ничего не сделавшие в своей жизни, чтобы заслужить воздаваемые им почести. Они придумали это слово, чтобы юнцы с горячими головами не шли слишком быстро навстречу будущему и не смели срывать увядшие лавровые венки с лысых старческих голов…
— Извини, я не вполне тебя понимаю…
— Попросту говоря, практика — это врач, который всегда приходит слишком поздно, собака, которая лает, когда дом уже обокрали.
— Так что же делать? Всегда начинать с азов?
— Погоди, я еще не закончил!.. Лучшая практика — это хорошая идея, которая приходит в голову в ту минуту, когда она необходима, под давлением внезапно сложившейся ситуации. И именно поэтому новую идею необходимо использовать сразу же, на месте, до последней капли. Эта идея должна нападать, используя все свои когти и зубы, как еще невиданный монстр, прежде, чем противник придет в себя. Короче, надо учиться у всех предыдущих гениев не для того, чтобы копировать их, а чтобы сделать что-то такое… даже не противоположное, потому что противоположное — это не более чем обратная сторона скатерти, это тоже шаблон, который может прийти в голову любому. Необходимо создать что-то новое, что противоречит всем учениям, зачастую — и всякой логике тоже. Но так обманывают противника, который тоже учился у «бывших» гениев.
— Как в шахматной игре?
— Именно так, Бурьен. Ах да, ты ведь играешь… Это великолепно!.. Ты идешь со мной. Со мной вместе… Так вот! Прежде чем штурмовать Тулон, мы сыграем партию…
— С удовольствием, Буонапарте. Но извини меня еще раз. Я не даю тебе советов. Однако мне кажется, что это… что ты отправляешься по такому пути… по такому…
— Иду на авантюру, хочешь ты сказать? Каждая война — авантюра.
— Да. Но Конвент не удовлетворится подобными объяснениями. Он обойдется с тобой точно так же, как обходился с другими генералами, проигравшими битву…
2
Один из дворцовых конюхов, одетый в грязный полотняный костюм, в солдатском колпаке на голове, поспешно взбежал по ступеням, встал во фрунт, приложив руку к виску, и доложил, что оседланных лошадей скоро приведут. Их сейчас как раз чистят. Просто не ожидали…
Бурьен нетерпеливо махнул на него рукой, а когда конюх сбежал обратно по ступеням, снова повернулся к свежеиспеченному генералу и стал ждать. Ждал он неуверенного ответа, признаков колебания на лице и не дождался. Потому что Буонапарте совершенно спокойно посмотрел на него своими серо-зелеными глазами, словно пронзив Бурьена взглядом:
— Ты можешь говорить яснее, Бурьен! Я знаю, что на кону моя голова. Это серьезная партия. Конвент играет красными, я — белыми. Белые делают первый ход… А это уже некоторый шанс. Мэтру Сансону там, на площади Революции, все равно. Все битые фигуры он собирает в корзину. В корзину с опилками, ты знаешь… Коня, офицера, королеву… Ему все равно. Но мне не все равно. Поэтому битва обязательно должна быть выиграна.
— Обязательно… — повторил Бурьен вроде бы задумчиво, а на самом деле с едва заметной иронией. — Тулон осажден слабо. Что такое пять тысяч полуголодных солдат по сравнению с двадцатью тысячами вооруженных роялистов и англичан? Об иностранных военных кораблях в порту я уж и не говорю…
— Бурьен, но есть и новое оружие… Скажем — три никем еще не оцененных новых вида вооружений…
— И что это за оружие?..
Не отвечая, Наполеоне вытянул из внутреннего кармана какое-то блестящее массивное украшение, что-то вроде тяжелого медальона. С одной стороны медальон был выпуклым, округлым, как яйцо, и густо покрытым красивыми арабесками. А с другой стороны — плоским, с изображением смеющегося перламутрового лица, окруженного арабскими цифрами. Две стрелки в виде узких рук с вытянутыми указательными пальцами показывали десять минут первого.
— А, — равнодушно вытянул свою здоровенную челюсть Бурьен, — нюрнбергское яйцо… немецкая луковица.[211]
Однако тут же полюбопытствовал:
— Как, как? С двумя стрелками? Такое я вижу впервые.
— Неудивительно, Бурьен! Зачем тебе нужны две стрелки? Тебе даже одной не надо. Тебе и многим другим… Кроме того,
